У Анны слегка дрожал голос:
– «…И так они оба сгорали от пылкой любви, что уговорились тайно утолить свое желание. Леди Лионесса наказала сэру Гарету, чтобы он лег на ночь непременно в зале, и обещала перед полуночью пробраться туда к его ложу».
Гулко зазвонил колокол. Мать Эвлалия тотчас поднялась.
– Довольно, довольно! Наступил час молитвы.
Она торопливо вышла, и сестры, перебирая четки и стараясь не глядеть друг на друга, поспешили за ней.
В этот вечер Анна не пошла к вечерне. Она осталась стоять на крытой галерее монастырского дворика. Держась руками за две колонны, соединенные вверху аркой, Анна глубоко вдыхала влажный, напоенный запахами травяных и древесных соков вечерний воздух. Ей никак не удавалось унять сердцебиение и смутный гул в крови. И вместе с тем Анна испытывала сладкую слабость во всем теле, кости ее словно истаяли, а голова сделалась невесомой и пустой.
«…И явилась к нему леди Лионесса, закутанная в плащ на горностаевом меху, скинула его и легла подле сэра Гарета. Он заключил ее в объятия и стал целовать…»
Анна с дрожью вздохнула.
«Успокойся! – приказала она себе. – Успокойся!»
Она постаралась отвлечься, вслушиваясь в отдаленный шум воды у мельницы, в гулкий лай Пендрагона, с которым убежала в долину Кэтрин, в тихий пересвист собирающихся на покой птиц. Все это таило в себе какое-то очарование…
Кто знает, как все случилось, но в этом небывалом феврале внутри ее существа словно что-то пробудилось. Анна вновь стала ощущать свое тело. Она чувствовала, как касается кожи грубая рубаха и от этого твердеют груди и тянет в низу живота. Когда по вечерам она погружалась в теплую воду в лохани, то испытывала необычайно сильное и полузабытое наслаждение.
И еще – сны. Ей снился Филип, она словно чувствовала кожей его кожу, ощущала тяжесть его тела, ловила ртом его поцелуи. Просыпаясь, дрожа и всхлипывая, она все еще продолжала чувствовать на теле горячее прикосновение его ладоней, а приходя в себя, еще сильнее страдала от одиночества. Пробуждение тела не принесло радости, оно словно вынуждало ее предать память о том, кого она любила. Что значила ее страдающая одинокая душа перед слепой силой плоти!..
– Мы будем молиться за вас, – сказала мать Эвлалия, когда Анна в смятении поведала о том, что с ней происходит. – Мы будем молиться, чтобы демоны оставили в покое вашу душу. Впрочем, все это старо как мир, миледи. После зимы всегда наступает весна: кровь обновляется, и человек оживает.
Мать Эвлалия немного гнусавила, и, несмотря на мягкость ее речей, слова настоятельницы нестерпимо раздражали Анну. Не поднимая глаз на ее обезображенное лицо, она отвечала резко, с нетерпением и досадой:
– Но я не хочу этого! Сейчас не весна, за окном февраль – и все в нем ложно!
Мать-настоятельница со вздохом повторила:
– И все же мы будем просить святого Мартина и Пречистую Деву Марию заступиться за вас, Анна…
…И сейчас, сидя на поваленном стволе над ручьем и наблюдая, как играет форель в воде, вдыхая запахи пришедших в движение древесных соков и свежей травы, Анна испытывала удовольствие от покалывания в груди, от того, как млело под лучами солнца ее тело. Мыслей не было, но какая-то сила тихо бродила в ней, словно нежный огонь, сковывая медовой истомой.
Анна прищурилась от бликов солнца на воде, встала и, закинув руки за голову, сильно потянулась всем телом, наслаждаясь его молодостью и гибкостью. Ее руки прошлись по нагретым солнцем плечам, груди, скользнули вдоль бедер. Она засмеялась приглушенным грудным смехом.
И внезапно вздрогнула и замерла, оглянувшись.
Прямо над ней, на склоне, загораживая свет солнца, стоял человек, опирающийся на резную трость. Это был Ричард Глостер.
Настоятельница Эвлалия с восторгом рассматривала Псалтырь, преподнесенный герцогом Глостером в дар монастырю. Книга была переплетена в малиновый бархат с серебряными застежками и таким же крестом в центре, в который был вделан драгоценный дымчатый топаз величиной с половину голубиного яйца.
Ричард с улыбкой наблюдал, как выражение благочестивого восхищения на обезображенном лице настоятельницы сменяется алчным блеском в глазах. «Все они таковы, эти святоши, – думал он. – Годами носят власяницу, принуждают монахинь к смирению и покорности, а сами готовы бежать хоть к сарацинам за первыми же тридцатью сребрениками, которые им посулят».
– Итак, матушка, я вижу, вам пришлось по душе это скромное подношение. Увы, Сент-Мартин – monasterium sine libris[26], что весьма прискорбно, тем паче, что едва ли не главный из заветов святого Бенедикта – учение.
Мать Эвлалия отвела взгляд. Она догадывалась, чего ждет герцог в ответ на свое подношение. Только она была посвящена в то, кем на самом деле является Анна Майсгрейв, и именно ей сэр Ричард поручил наблюдать за каждым шагом этой благородной дамы. Поэтому, докладывая, она не раз была вынуждена нарушать тайну исповеди. Мать Эвлалия знала, что эта дивная книга на деле – те же иудины сребреники, за которые будет продана доверчивая душа. Ричард еще на первых порах дал понять матери-настоятельнице, чего ждет от нее и какие выгоды для всей обители сулит послушание его воле. Мать Эвлалия, требующая беспрекословного повиновения от своих сестер и паствы, в свою очередь, не смела перечить могущественному наместнику Севера и неизменно уступала ему.
– Я слушаю вас, матушка.
Ставший привычным вопрос, но мать Эвлалия, как обычно, заупрямилась:
– Вы принуждаете меня совершить неслыханный грех, милорд.
Ее гнусавый голос казался Ричарду вульгарным, а сама старая монахиня отвратительной. Однако он знал, что через минуту она так или иначе заговорит. Ему необходимо знать, что на душе у Анны, и, используя это, искать путь к ее сердцу. Впрочем, порой ему казалось, что он и без того достаточно изучил душу кузины. Она сама помогла ему своей искренностью и прямотой. Теперь она вовсе не была той непредсказуемой, строптивой девчонкой, которая когда-то обвела его вокруг пальца в Киркхеймском монастыре, нанеся нестерпимое оскорбление. Все возвращается на круги своя. Вновь он явился, чтобы увезти Анну из монастыря, но теперь все зависело только от него. Анна была почти ручной, послушной и доверчивой. Доверчивой? Пожалуй, это не так. В ней еще оставалось нечто, чего Ричард не понимал. И тем не менее он уже знал, как может влиять на нее. Анна, как и многие женщины, была склонна к состраданию, и это являлось слабым местом в броне фамильной гордости Невилей. Она была упряма, но и здесь Ричард нашел брешь. Анна становилась совершенно беспомощной, встретившись с обычной человеческой добротой. Тогда она делалась мягче шелка, и Ричард вскоре научился пользоваться этим рычагом. Анна была умна, и, убеждая ее, Глостер частенько обращался к доводам логики, но она оставалась женщиной, и поэтому герцог всегда подкреплял свои речи пылкими заверениями, заставляя Анну сердцем уступить там, где она сумела бы возразить ему рассудком. Он приручал ее, как дикого зверя, без спешки, шаг за шагом. Он был доброжелателен, мягок и настойчив. Он помнил, что прежде ее не испугали ни его угрозы, ни преследования, она никак не реагировала на его любовные речи, но всегда шла навстречу простой дружеской просьбе. «Ее легко мог бы обмануть каждый! Она уверена, что именно я отомстил за ее сына и мужа, разбив под Нейуортом шотландцев, сберег от взятия замок и тем сохранил ей дочь. Одно это уже располагает ее ко мне. Есть еще малышка Кэтрин Майсгрейв. Это также веский аргумент, так как девочка привязалась ко мне. Она может стать и той цепью, которой я прикую к себе Анну».
