— Да у нее девять дюжин разных бокалов и стаканов, считая те, что для пива и для виски, — заявила Молли Таккер. — Если она будет продавать, я не прочь купить парочку тех зеленых на длинных ножках, пусть стоят на каминной полке. Только все их ей никогда не продать, разве что салуны соблазнятся.
Мать Эда Элиота засмеялась.
— До тех пор, пока у нее есть что в них наливать, она их и продавать не станет.
— Когда-нибудь и погреб опустеет.
— Ну, для таких, как она, всегда найдутся охотники раздобыть спиртное. Ведь как я к ним ни приду, от нее всегда попахивает. А тут на днях прихожу вечером попозже, а она на коленях моет пол в кухне. Глаза стеклянные. И вот все трет и трет одно и то же место возле ящика со льдом. Я даже испугалась. «Миссис Форрестер, — говорю, — да вы тут уж который раз моете!»
— Ну и что она? Растерялась?
— Ничуть не бывало! Засмеялась и говорит: «У меня теперь часто туман в голове!»
Собеседницы миссис Элиот тоже засмеялись и согласились, что выражение «туман в голове» подходит к миссис Форрестер как нельзя лучше.
Нил рассказал об этом разговоре судье.
— Дядя, — заявил он, — просто не представляю, как я могу уехать в Бостон и бросить Форрестеров. Пожалуй, я прерву на год занятия и побуду с ними. Перееду в их дом и положу конец этим сплетням. Вы бы не могли на несколько недель переселиться в гостиницу и уступить мне на это время Черного Тома? Если он мне поможет, я быстро расправлюсь с этими кумушками, пусть убираются восвояси.
Так без лишнего шума сразу и сделали. Тома приставили к кухне, а Нил принялся ухаживать за капитаном. Дамам-помощницам было твердо заявлено: они очень добры, но больше больному ничего не нужно. Доктор сказал, что капитану необходим полный покой, навещать больного нельзя.
Когда в доме наступила тишина и порядок, миссис Форрестер легла в постель и проспала почти целую неделю. Да и капитану стало лучше. Если он чувствовал себя неплохо, его усаживали в кресло на колесах и вывозили в сад погреться на сентябрьском солнце и полюбоваться отцветающими розами.
— Спасибо, Нил, спасибо, Том, — повторял капитан, когда его поднимали, чтобы усадить в кресло. — Такой покой мне всего дороже.
А в те дни, когда Нилу казалось, что капитану лучше остаться в постели, мистер Форрестер грустил, вид у него становился разочарованный.
— Лучше вывезите его на воздух, будь что будет, — уговаривала их миссис Форрестер. — Он так любит свой сад. Только розы да сигары — вот и все его удовольствия теперь, других не осталось.
Когда она отдохнула и снова взяла себя в руки, она заняла место на кухне, а Черный Том вернулся к судье.
Ночью, когда миссис Форрестер уходила к себе, а капитан спокойно спал, Нил, оставаясь один, нес свою вахту с каким-то торжественным радостным чувством. Ему нелегко было пропустить год занятий. Ведь большинство его однокашников и так были моложе, чем он. Да, принять такое решение было трудно, но он сделал этот шаг и не раскаивался. Нил проводил ночные часы, сидя то в одном, то в другом кресле, подкреплялся бутербродами, боясь заснуть, и испытывал удовлетворение, знакомое каждому, кто сумел доказать верность своим друзьям. Ему нравилось оставаться наедине со старинными вещами, которые в детстве казались ему такими красивыми. Для него и теперь не было кресел удобнее здешних, и ни одна картина не нравилась ему так, как «Часовня Вильгельма Телля» или «Последний день Помпеи. Дом трагического поэта». А как хорошо было раскладывать пасьянс на старинном ломберном столике с мраморным верхом, украшенным мозаикой в виде шахматной доски! Этот столик капитану привез из Неаполя кто-то из его друзей. Нет, никогда ни один другой дом не значил для Нила так много, как дом Форрестеров.
У него было время поразмышлять о разных вещах: о себе самом и о своих друзьях, живущих в этом доме. Он заметил, что частенько, когда миссис Форрестер бывала чем-то занята, капитан окликал ее: «Детка! Детка!» — и она отзывалась откуда-то, где в это время находилась: «Да, мистер Форрестер», — но не спешила к нему, будто знала, что если муж вот так зовет ее, ему ничего не нужно. Может быть, капитану хотелось знать, что она поблизости, а может быть, ему просто нравилось обращаться к ней и слышать, как она ему отвечает. Чем дольше Нил наблюдал капитана Форрестера в те его последние, исполненные покоя дни, тем больше убеждался, что капитан знает свою жену как никто другой, лучше, чем она сама себя знает; и Нил понимал, что, зная о ней все, капитан, по его собственному выражению, «высоко ценит ее».
Смерть капитана Форрестера, случившаяся в начале декабря, была тем знаменательным событием, о котором сброшенный со счетов Суит-Уотер смог впервые за долгие годы сообщить телеграфом всему штату. Цветы и телеграммы посыпались с востока и с запада, но так уж получилось, что никто из ближайших друзей капитана не смог приехать на похороны. Мистер Дэлзел был в Калифорнии, а президент Берлингтонской железной дороги как раз путешествовал по Европе. Остальные либо уехали, либо собственное нездоровье помешало им проводить капитана. Так что среди несших гроб было только два ближайших друга мистера Форрестера — судья Помрой и доктор Деннисон.
Утром в день похорон, когда капитан уже лежал в гробу, а гробовщик расставлял в гостиной стулья, Нил услышал, что кто-то стучит в дверь кухни. Он открыл ее и увидел Адольфа Блюма с большой белой коробкой.
— Нил, — попросил он, — будь добр, передай миссис Форрестер цветы и скажи, что это капитану от нас с Рейном.
Адольф был в своем старом рабочем костюме, с вязаным шарфом на шее, другой одежды он, наверно, и не имел. Нил знал, что на похороны Адольф не пойдет, и предложил ему:
— Может, зайдешь, взглянешь на него, Дольфи? Он совсем не изменился.
Адольф заколебался, но, увидев в окно гостиной гробовщика, ответил:
— Да нет, спасибо, Нил, — сунул красные руки в карманы куртки и ушел.
Нил вынул из коробки цветы — целую охапку желтых роз, которые, несомненно, стоили жизни многим кроликам. Он понес розы наверх, где отдыхала миссис Форрестер.
— Это от братьев Блюм, — объяснил Нил. — Адольф только что принес их на кухню.
Миссис Форрестер посмотрела на цветы, отвернулась, губы у нее задрожали. В первый раз за весь день выдержка ей изменила, застывшее бледное лицо смягчилось.
Народу на похороны собралось много. Со всего округа съехались давно живущие здесь поселенцы и фермеры, чтобы проводить до могилы старого, всеми почитаемого пионера.
Когда Нил, его дядя и миссис Форрестер возвращались в коляске с кладбища, миссис Форрестер, не проронившая ни слова с тех пор, как они выехали из дома, вдруг заговорила:
