Еще до своего отъезда в аэроклуб Стив обошел все магазины тканей в столице, все бутики, торгующие шейными платками и безделушками. Не имея представления о сказках братьев Гримм, он не понял, что требование Файи слово в слово скопировано с «Ослиной шкуры». Объясняя свою просьбу торговцам, он не придавал значения их насмешливым улыбкам. К концу третьего дня поисков ему удалось раздобыть в сумраке галантерейной лавки золотистую ткань, которая пришлась ему по вкусу и которая, как он надеялся, понравится его подруге: она была нежно-золотого цвета, напоминающего и волосы Файи, и полуденный свет, за которым Стив любил наблюдать в полете.
Спустя шесть недель, едва прибыв на виллу и увидев в саду розы, он сам сорвал их и завернул в драгоценную ткань. Сразу же устремившись с ними в гостиницу «Нормандия», он не смог сдержаться, чтобы, несмотря на пожелания Файи, не прибавить два лишних слова: «Я жду».
Тем не менее накануне вечером, разметая пески, появился запыхавшийся велосипедист и протянул ему записку. Только когда наступила ночь, Стив решился ее прочитать. «Моя жизнь или смерть в этом клочке бумаги», — не осмеливаясь распечатать письмо, повторял он в течение добрых трех часов. В конце концов, схватил перочинный ножик и разрезал конверт. На тонком пергаменте красовалась одна строчка:
«Я приеду завтра, очень рано».
Она не подписала ни «я вас люблю», ни четверть слова, ни малейшей запятой, наметившей бы пунктиром первые признаки нежности.
Стив отослал кухарку на двадцать четыре часа и не спал всю ночь. Еще не взошло солнце, а он уже был умыт, выбрит, одет, усы приглажены, и — в знак преклонения перед той, которую любил, — слегка надушился. Тем временем как солнце поднималось за дюнами, он повторял: «Завтра, очень рано…»
Что означало «очень рано» для юной прекрасной парижанки? Десять, одиннадцать часов? У него не хватит пороха дождаться. Скорее, он снова уедет, вскочит на первый попавшийся аэроплан, чтобы упасть с ним вместе в море, остаться никем не увиденным, не узнанным.
Семь тридцать утра. Было уже жарко. Стив отодвинул приготовленную им самим чашку кофе и сел за фортепиано — лицом к дороге, к морю. Как долго он играл? Из-под его пальцев совершенно хаотично возникали одна за одной разные мелодии: обрывки сонат, услышанных в Париже в этом году, фрагменты Дебюсси, почти напоминающие его собственную музыку. Регтаймы, которые он привез из Америки, успокаивали его — это были Филадельфия, Нью-Йорк, спокойное прошлое. Ничего, связанного с настоящим, с Файей.
Потеряв голову от музыки, опьяненный нетерпением, любовной меланхолией, он сначала не услышал шума и поскрипывания такси, пробиравшегося через рытвины. Только резкая пауза в переходах регтайма позволила ему уловить грохот мотора. Он подскочил и побежал ко входу, но перед дверью замешкался и остановился у витража в прихожей.
Файя! Она посмотрела на стеклянную стену, как если бы прочитывала его взгляд за черными нарциссами, протянула монетку шоферу и рукой показала, чтобы тот уезжал. И застыла перед домом. Такая серьезная… Он никогда не замечал у нее этого выражения.
Видимо, она явилась объявить о разрыве, сказать ему, что опомнилась, — запрокинув голову и с улыбкой на губах, как настоящая парижанка. «Прощайте, дорогой, вы ведь обо всем догадывались с самого начала, мы не подходим друг другу, и потом, у меня есть другой, но останемся друзьями, я вас прошу, давайте же…»
Легкомысленная, капризная француженка. Какой же он болван! Разумеется, жемчуг останется у нее. Он не потребует его обратно. Он попался в ловушку кокотки, самого дурного пошиба — «динамистки». Эдакая professional beauty[41], сверх того, она ничем не вознаградила его! Она играла с ним, чтобы отвлечься от своей злосчастной продажной любви. И — верх глупости! — он уступил всем ее требованиям: снял эту абсурдную виллу, рыскал по всему Парижу в поисках солнечного шарфика…
В это мгновение длинная накидка поднялась, развеваемая ветром с пляжа.
Золотистая накидка. Его шарф. Их шарф. И ожерелье из жемчуга. Файя, отвернувшись, смотрела на море. Набежало облако. Ветер растрепал две непослушные пряди надо лбом, две совсем крошечные пряди — он считал себя единственным, кто их заметил. Возможно, эти пряди ему нравились больше всего в ней, он любил их постоянную непокорность. Она поправила гребень из слоновой кости в волнах шиньона, расправила кремовый шелк платья, щелкнула зонтиком из бледного атласа. В какой-то момент ее руки сжались на золотистом кошельке у пояса. Стив едва успел обратить на это внимание, а Файя уже бежала к двери, весело приподняв фалды своего платья.
Файя, солнышко! Он вдруг осознал, что ожидание закончилось, и открыл дверь. Она упала в его объятия.
Казавшаяся высокой на фоне пляжа, она внезапно стала совсем маленькой, как девочка. Ее бил озноб, она бормотала что-то непонятное, что, может быть, и не нужно было понимать. Впрочем, он был так взволнован, что совершенно не мог думать.
Файя уловила запах его духов, улыбнулась, потерлась носом о шевиот его костюма. Шаловливое движение, ободрившее его. Он поднял ее на руки и понес вверх по лестнице.
Они оказались в скромной комнате с деревенской обстановкой. Удивительным образом случайно кровать была застелена стеганым одеялом из золотистого атласа. Он собирался опустить ставни, закрыть окно.
— Нет! — вскрикнула она. — Смотри, Стив: море, пляж…
В первый раз девушка обращалась к нему на «ты», называла по имени. Она выглянула в окно, чтобы полюбоваться пустынными песками, потом, резко выдернув гребень, распустила длинные волосы. Они медленно раскручивались набегающими волнами, неравномерно, как прибой у берега. Ее летнее одеяние, легкое чесучовое платье, прозрачное нижнее белье, невесомые чулки — одно за одним — открыли наконец настоящий шелк — ее кожу.
Солнце внезапно озарило всю комнату как раз в тот момент, когда любовники рухнули на сверкающий атлас. Спустя два часа, поднявшись, Файя между двумя поцелуями в его загорелое лицо шепнула, что их любовь происходила в Солнечном Дворце. Так же как и с шарфиком, он не пытался вникнуть в смысл. Это означало бы свести на нет свое счастье.
Файя возвращалась каждое утро. Она всегда появлялась при свете солнца, ни разу — вечером или ночью. В этом году в Довиле не было ни одного серого утра. Она приходила к девяти, иногда к десяти часам, один раз заставила Стива изнемогать до завтрака[42]. Она была воплощенной изменчивостью. В первые четыре дня Стив отсчитывал ее посещения, так же как и в Париже прошлой весной считал их поцелуи. Это свидетельствовало не о мании, а, напротив, о страсти. Ему было страшно. Отныне он спал при открытых окнах, чтобы услышать такси, если ей вдруг вздумается приехать среди ночи; он не притрагивался к пианино, страшась, что Файя, видя его погруженным в музыку, неожиданно приревнует и тотчас же его покинет. Как только она уходила, он начинал бояться худшего. Он поднимался на заре, высматривал ее на дороге, стоя за стеклянным панно с нарциссами. Один и тот же страх каждое, утро: возможно, это в последний раз. Сегодня она не придет. А если придет, это будут наши последние поцелуи, последнее объятие. Она вернется в свою другую жизнь, свое таинственное существование, свой непонятный мир. Да и откуда она появилась, Файя, кто она?
