Он проклинал море, и раздражение усилилось еще больше, когда он обнаружил, что его каюта теснее и грязнее, чем он ожидал. Его слуга Кейто скорчился на полу от морской болезни.
– Посмей только наблевать здесь, ты, ничтожный ниггер! – завопил Джозеф, сопровождая свое приказание сильным пинком в спину гуллаха.
Когда Кейто, пошатываясь, вышел, Джозеф закрыл дверь и достал письменные принадлежности. Он погрузил перо в чернила и храбро приступил к первым страницам своего первого послания Теодосии.
Она получила письмо через месяц. Как и ожидал Аарон, оно удивило ее своим красноречием. Под тяжеловесными фразами струился поток настоящих чувств. Он писал, что скучает по ней; описывал свое путешествие и прием, устроенный на Вэккэмоу; намекал на дату свадьбы.
Лодыжка Тео заживала медленно, и это лишало ее обычных развлечений. Ни танцев, ни поездок на Минерве, ни веселых походов к заливу Черепахи. У нее было много времени для чтения и занятий под руководством Аарона. И у нее была масса времени, чтобы писать письма.
Образ Джозефа смягчился и приобрел поэтические очертания. Освобожденная от его физического присутствия, она открыла в нем добродетели, которых не замечала прежде. Было бы странно, если бы этого не произошло, ибо Аарон ежедневно превозносил его достоинства. Он обсуждал с ней умелую верховую езду Джозефа, его аристократическую внешность, его растущие политические способности. «Попомни мои слова, – говорил он, – однажды он станет губернатором своего штата, если только я не подыщу для него более высокого поста. Что вполне возможно».
Это было самое искреннее признание, которое Аарон когда-либо делал в отношении своих амбиций, даже перед Тео. Он был занят рискованным политическим балансированием, и его врожденная разборчивость была доведена до полной секретности.
Фактически не было ничего противоречащего конституции в стараниях воспользоваться существовавшими методами голосования. В коллегии выборщиков опускались раздельные бюллетени голосования для кандидатуры президента и вице-президента, но кандидат, получивший наибольшее число голосов, избирался президентом. Если по какому-то благоприятному стечению обстоятельств кандидат на пост вице-президента получил бы больше голосов, чем кандидат в президенты, то позиции Джефферсона и Аарона автоматически поменялись бы местами. В этом не было ничего ужасного или неконституционного, и все-таки население в целом, как федералисты, так и республиканцы, упорно утверждали, что это неконституционно. Итоги выборов должны были стать известны в течение ноября-декабря; задержка была обусловлена погодными условиями и разными днями голосования в разных штатах. Становилось все яснее, что результат будет неокончательным. Число голосов, поданных за Джефферсона и Бэрра, пока оказалось равным.
Аарон крепко держался за свои права в ожидании развития событий, строго контролируя свои устные и письменные выступления, в то время как большая часть прессы, возглавляемой гамильтоновской «Нью-Йорк ивнинг пост», разразилась гневными редакционными статьями.
Аарон, в отличие от Джефферсона, сохранял полное спокойствие. Джефферсон написал своему сопернику письмо, в котором сквозило недоверие и возмущение, а Джеймсу Медисону он отправил письмо, выдержанное в более спокойных тонах:
«…Выборы в Южной Каролине в значительной мере предрешили итог великого соперничества, хотя мы не знаем фактического результата в Теннесси, Кентукки и Вермонте, и все-таки предположительно в целом голоса разделились так: за Джефферсона – 73, за Бэрра – 73… Между обоими кандидатами от республиканцев будет абсолютное равенство. Это привело к великому смятению и унынию…»
Джефферсон был прав. Действительно, царило смятение и с ним – уныние. Аарон расстроился, когда обнаружил, что общественное мнение со все возрастающей силой настраивается против него.
Объявляли, что он заигрывает с федералистами и предает свою партию. «Ну и что, если заигрываю? – думал Аарон. – Разумное сдерживание сантиментов всегда было допустимо. Даже великий и благородный мистер Гамильтон, ныне кричащий «Позор!», снисходил до того, что распространял тайный памфлет, унижавший лидера его собственной партии Джона Адамса, когда это соответствовало его целям».
Никогда не имевший склонности жаловаться на свою судьбу или болезненно каяться в своих грехах, Аарон не был подавлен шумихой, поднявшейся против него. Он воспринимал ее стоически и достойно отмалчивался. Ни разу за всю свою карьеру он не потрудился разъяснить свои действия. Что сделано, то сделано, верно или ошибочно, и возврат к повторному анализу докучал ему.
Однако были моменты, когда он чувствовал себя озабоченным и обиженным враждебностью вождей нации. Много лет назад Вашингтон по абсолютно непонятной причине невзлюбил его, запретил ему наступление на фронте и отказался назначить его посланником во Францию. И Адамес тоже не любил его. Джефферсон, когда-то настроенный дружески, теперь ненавидел его, а что касается Гамильтона… Однако он так привык к враждебности этих кругов, что недооценивал ее. И все же он подозревал, в какой степени влияние Гамильтона способствовало подрыву его карьеры.
К январю возбуждение по поводу ничейного результата голосования перешло в истерию, однако Теодосия, спокойно пребывавшая в Ричмонд-Хилле, вряд ли была в курсе этих событий. Высокие снежные заносы сделали дороги почти непроходимыми; вдоль Гудзона дул влажный ветер, из-за которого не хотелось даже помышлять о том, чтобы выйти на улицу. Спокойные зимние дни чередовались без внешних перемен. И все-таки незаметно для глаза перемены происходили, ибо Тео восприняла неизбежность свадьбы. Время, нажим Аарона и постоянный обмен письмами с Джозефом помогли преодолеть ее сопротивление.
После беседы с Аароном, который вскоре должен был отбыть в Олбэни, она сдалась, что было видно из следующего письма:
«Нью-Йорк, 13 января 1801
Я уже писала вам, что буду счастлива увидеться с вами, как только вы выберетесь сюда; что, полагаю, означает – очень скоро; и что вы можете более не испытывать сомнений или подозрений на мой счет; повторяю свое приглашение почтой, которая пойдет пакетботом, т. к. она не так запаздывает, как сухопутная; но за все эти сомнения и подозрения я вас вознагражу, когда мы встретимся.
Мы уезжаем в Олбэни 26 текущего месяца и останемся там до 10 февраля. Мои поездки после этого будут зависеть от отца и от вас. Я рассчитывала не выходить замуж в этом году и в этом случае полагала ошибочным отвлекать вас от текущих дел в Каролине; однако я сдаюсь на ваши настойчивые просьбы. До свидания. Желаю вам долгих лет жизни.
