Ник шагнул к двери:
— Я сейчас прикажу.
Симона не успела его поблагодарить, как дверь захлопнулась. Николас был явно чем-то недоволен, но, вспоминая подробности приезда в Уитингтон, Симона так и не обнаружила причины его испорченного настроения.
Она снова выглянула в окно. Густые, по-осеннему темные леса окружали деревню плотным кольцом. Быстро темнело. Симоне вдруг стало не по себе, ей захотелось, чтобы рядом был Дидье. Она целый день не видела брата. Может, он, как всегда, появится к вечеру? А может, он решит оставить мужа и жену наедине, и это даст им шанс сблизиться?
— Думаю, это наверняка подняло бы настроение Николасу, — вслух произнесла Симона и захихикала над тем, каким способом пытается прогнать грусть, навеянную вечерним пейзажем.
В дверь застучали.
— Леди Фицтодд! Я принес сундук.
— Войдите, — отозвалась Симона, и в двери показался огромного роста возница, который с легкостью нес тяжеленный сундук, как будто он был невесомым. Симона поблагодарила, и возница хотел уйти, но тут Симона обнаружила, что произошла ошибка. Этот резной сундук с потемневшими от времени медными засовами принадлежал Порции. Ее собственный багаж выглядел куда скромнее. — Прости меня, но… — начала она, но возницы уже и след простыл. — Ничего не поделаешь, — утешила она себя и с некоторым испугом стала разглядывать эту темную махину. В последний раз она видела вещи матери еще до ее смерти. Этот сундук Порция уложила сама, готовясь к празднествам в честь свадьбы дочери. — У мамы были красивые платья. Теперь они мои. Почему бы не переодеться в одно из них?
Она опустилась на колени и дрожащими пальцами стала выбирать нужный ключ из висящей на поясе связки. Замок открылся очень легко, но с таким ужасающим скрипом, что у Симоны заколотилось сердце. Взяв себя в руки, она приподняла тяжелую крышку.
Запах материнских духов ударил в ноздри. Симона тотчас припомнила ее облик: длинные темные волосы, сверкающие черные глаза с крошечными морщинками в уголках. Ее решительные манеры, таинственная улыбка, когда мама готовилась вручить дочери очередной подарок, — все тысячи мелочей всплыли в памяти под действием мускусного и такого женственного аромата.
— Мама, — прошептала Симона, как во сне, потянулась к лежащему сверху розовому платью, прижала его к лицу и глубоко вздохнула.
«Симона, носи это платье чаще. Это мой любимый цвет, тебе он тоже к лицу».
Она выпустила платье из рук, оно упало ей на колени, а Симона уже потянулась за следующим.
«Тебе нравится этот фасон? Хочешь, я тебе тоже такое закажу?»
Каждая юбка или рубашка — розовая, зеленая, темно-синяя — будила в памяти Симоны какие-то слова Порции. В душе поднималась прежняя горечь утраты.
«Где Дидье? Где мой дорогой мальчик?»
«Симона! Шарль приехал. Вы собрались покататься верхом?»
«Иди к себе, дочка. Папа мной недоволен. Нам надо поговорить».
«Это всего лишь царапина, дорогая. Не бойся. Папа меня не обидит».
Когда Симона наконец вынырнула из темного и холодного озера воспоминаний, вокруг нее пышным ворохом лежали разноцветные платья. Она вынула всю одежду, но на дне было еще много вещей. По бокам сундука лежали связки пергаментных свитков, пожелтевших и растрескавшихся от времени.
В Симоне проснулось любопытство. Стараясь не повредить уже крошащиеся листы, она осторожно вытянула одну из связок, поднялась на ноги, прошла мимо вороха платьев и уселась на кровать. Лента легко развязалась. Симона расправила свиток, и ее взгляду открылся листок, исписанный изящным почерком матери.
«1 июля 1068 года
У меня родился сын. Дидье Антуан Эдуард дю Рош явился в этот мир рано утром. Он кричал так, будто не ждал от жизни ничего хорошего. Мой мальчик — настоящий красавец, он такой милый, лучший ребенок на свете. В первый момент мне показалось, что он похож на своего отца, и эта мысль принесла мне большое облегчение. Симона не очень обрадовалась, но потом улыбнулась и стала ворковать с младенцем. Я искренне верю, что в будущем они станут верными друзьями. Когда я окрепну после родов, мы поедем с ними в Марсель. Дети — единственная моя отрада».
— Это дневник, — прошептала Симона и, отложив листок, стала рыться в остальных бумагах. На листочках были даты вплоть до конца 1069 года. Симона печально вздохнула. Вот наконец способ узнать о матери побольше. Когда Порция была жива, у Симоны не было ни случая, ни особого желания поговорить с ней. Уже в первой же записи упомянут Марсель. Дальше должно быть еще интереснее. К тому же она сможет еще раз почувствовать близость матери. Пока Симона читала, ей казалось, что Порция разговаривает с ней, что в голове звучит ее голос.
Симона встала, вытащила из сундука еще несколько связок, потом собрала разбросанные платья, кое-как запихала их в сундук и захлопнула крышку. Солнце почти закатилось, по углам легли длинные тени, и Симона зажгла в изголовье толстую свечу.
В дверь постучали. Симона вспомнила о муже и бросилась ему навстречу.
— Ник! Я нашла… — Но это оказался не барон, а старая сгорбленная женщина с подносом в руках.
— Вечер добрый, миледи, — улыбнулась старуха. Симона заметила, что у нее всего три зуба. — Лорд приказал принести вам ужин и сказать, что он задержится, выпьет чарочку-другую.
— О… — Симона отступила, впуская хозяйку, которая осторожно, стараясь не задеть рассыпанных листков, поставила поднос на кровать. Там было жаркое, хлеб и вино.
С кряхтеньем распрямившись и показав все три своих зуба, старуха спросила:
— Миледи еще что-нибудь угодно?
— Non, merci, — пробормотала Симона, стараясь унять разочарование.
Значит, Ник снова в плохом настроении и, если судить по случаю в Лондоне, не вернется до рассвета. Симоне хотелось, чтобы муж не скрывал от нее своих забот, но она чувствовала, что расспросы вызовут у него только раздражение. Оставалось надеяться, что со временем он привыкнет делиться с ней своими трудностями, а не отстраняться от нее, как сейчас.
Симона вздохнула, подошла к кровати, собрала листки из первой связки и взобралась на постель. По крайней мере, с этим дневником ей не придется коротать сегодняшний вечер в одиночестве.
Прислонившись к стволу старого дуба, Ник сидел на холме неподалеку от трактира. Радом стоял кувшин с вином. Барон был зол на свое нелепое поведение. Вдали темнели толстые стены монастыря. В некоторых окнах теплился слабый свет. Звонили колокола, и каждый удар увеличивал тоскливое недовольство.
