Траудль смешалась, заторопилась слезть и добралась уже до нижней ветки, как вдруг державший лестницу поручик отодвинул ее в сторону, и Траудль лишилась возможности спуститься на землю.
– Какой вы неловкий! – крикнула она. – Придвиньте скорее лестницу, чтобы я могла спуститься.
– Этого совсем не нужно, – смеясь, возразил он, – прыгайте, я вас поймаю. Ведь три года тому назад я не раз делал это, когда вы, бывало, влезали на старый каштан и бомбардировали меня оттуда колючими плодами.
– Теперь это не годится, – с достоинством возразила Траудль. – Ну, скорее давайте лестницу!
Но Адальберт и не думал слушаться и, протянув ей руки, повторил:
– Прыгайте же! Я не уроню. Ну же! Гоп!
Траудль рассердилась. Она сбросила корзинку на землю, обхватила обеими руками ствол дерева и спустилась на землю, причем ее светлое полотняное платье выглядело не лучшим образом.
– Браво! – воскликнул Адальберт. – Это было настоящее гимнастическое упражнение. Браво, маленькая златокудрая Труда!
– Я уже не маленькая, – обиженным тоном ответила девушка, поднимаясь на цыпочки, – я уже достаю вам до плеча, и вообще я уже взрослая. Заметьте это!
– Выражаю взрослой молодой особе свое глубочайшее почтение, – насмешливо проговорил он. – Поставьте, пожалуйста, ноги как следует на землю, меряться, стоя на цыпочках, запрещается. Не разрешите ли мне почтительнейше осведомиться о вашем здоровье? Оно, вероятно, вполне удовлетворительно, судя по выпачканным вишнями губкам.
Траудль поспешно вынула носовой платок. Увы! На платке также осталось темно-красное пятно – неопровержимое доказательство ее невоздержанности.
– Ничего! Это не впервые, – утешил ее молодой человек, – у вас ведь всегда был завидный аппетит. В былое время, когда ваш батюшка был еще здоров и меня иногда приглашали к ужину, я помню, вы всегда первая справлялись со своей порцией и уничтожали невероятное количество бутербродов. Помните вы это, маленькая златокудрая Труда?
Баронесса охотно допускала, чтобы ее дед, дядя Равенсберг и даже Бертольд называли ее так, но в глазах поручика Гунтрама ей хотелось быть взрослой. Она выпрямилась с обиженным видом и воскликнула:
– Вы не должны больше так называть меня, я не позволю. Кроме того, это неверно. Теперь я сама знаю. Мне об этом сказал Бертольд, когда я в последний раз была в Равенсберге, он прочел мне одно стихотворение, оно называется «Красавица златокудрая Труда». Вы его знаете?
– Не имею ни малейшего понятия, – солгал Адальберт.
Траудль презрительно пожала плечами и решила прийти ему на помощь. Она начала говорить первые строфы стихотворения, делая заметные ударения на словах припева: «Красавица златокудрая Труда».
– Ну а конец? – спросил молодой человек, когда она внезапно остановилась.
– Конец… я забыла.
– Жаль! В народных песнях последние строфы обычно самые красивые. Может быть, вы припомните ее, маленькая златокудрая Труда?
Эти слова переполнили чашу терпения баронессы. Она бросила на своего собеседника презрительный взгляд и, не говоря ни слова, повернула к дому. Но Адальберт догнал ее, обнял и ласково шепнул на ухо:
– Красавица златокудрая Труда!
Девушка вспыхнула от этого мягкого, нежного тона и крикнула:
– Пустите меня, Адальберт!
Она испуганно попыталась высвободиться из его объятий, но почувствовала на своих губах губы молодого офицера, а потом услышала страстный шепот:
– Люблю тебя, Траудль, люблю тебя!
Лицо Труды горело ярким румянцем. Что-то мешало ей дышать, но в то же время поднимало ее как на крыльях, она не отвечала и не двигалась, боясь, что каждый звук, каждое движение нарушит очарование. Она только смотрела на Адальберта радостно блестевшими глазами и слушала то, что он шептал ей на ухо: как он ее любил, когда она была еще ребенком, и как, снова увидев ее месяц назад, поклялся себе, что она будет его женой. При этом он покрывал бесчисленными поцелуями розовое личико своей молоденькой невесты, и только гораздо позднее ему пришел в голову вопрос, с которого, в сущности, он должен был начать:
– А ты любишь меня, Траудль?
– Да, Адальберт, да, – восторженно ответила она, обнимая руками его шею. – Я сама не знала, как люблю тебя.
– А конец старой песни? Действительно ты позабыла его, Траудль? Тогда я напомню тебе:
«Знайте же, знайте, цветы полевые,
Что целовал я уста дорогие
Златокудрой красавицы Труды».
В назначенное время советник Гунтрам прибыл в Графенау, и сын выезжал утром на станцию, чтобы встретить его. Поручик намеревался сообщить отцу о своей помолвке еще по дороге со станции в имение, но Гунтрам казался таким больным и с таким безразличием отнесся к первым намекам сына, что Адальберт решил пока оставить старика в покое. Он не сомневался, что отец одобрительно отнесется к этой новости, но, заводя свое собственное хозяйство, необходимо было обратиться к нему за существенной помощью, а между тем старик совсем недавно уплатил все долги сына, которые тот делал теперь в Меце с таким же легким сердцем, как прежде в Берлине.
Было уже четыре часа, но в парке еще чувствовался зной. Поэтому мужчины забрались в беседку. Гунтрам, проспав несколько часов, видимо, отдохнул от своей поездки, но даже в том оживлении, с которым он обсуждал предполагаемую на следующий год перестройку замка, было что-то болезненное. Берндт посматривал на него с состраданием. Строить в будущем году? Но будет ли строитель жив к тому времени? Необходимо немедленно открыть глаза Адальберту, по-видимому, совершенно не замечавшему, каким изможденным, больным стариком выглядит его отец.
Пока приятели обсуждали план, дверь беседки открылась, и вошел Вильям Морленд. Раскланявшись с присутствовавшими, он остановился на пороге и сказал шурину:
– Сегодня я являюсь к вам совершенно неожиданно и привел с собой гостя. Ты позволишь мне представить его тебе?
– Пожалуйста! Кого ты представишь, тот всегда будет для меня желанным гостем, – отозвался Берндт, но вдруг замолчал, разглядев стоявшего за спиной Морленда человека.
Находившиеся в беседке восприняли посетителя по-разному: Адальберт быстро вскочил, а его отец остался сидеть как окаменелый.
– Архитектор Герман Зигварт, работающий пока в Эберсгофене, – сказал Морленд. – Мне нет надобности представлять господину Гунтраму его бывшего ученика.
– Конечно, я помню… – произнес совсем растерявшийся Гунтрам, – но я не знал… Как поживаете, Зигварт?..
Герман не ответил, но, церемонно раскланявшись с хозяином дома, произнес:
– Прошу извинения, что явился в ваш дом, год тому назад вы бы не пожелали принять меня, но сегодня мистер Морленд настоял на том, чтобы я пришел сюда, а так как речь идет о вопросе чести, то я не мог не прийти.
