— А дальше, что было дальше? — спросила Жанна-Антуанетта, открыв рот от изумления; ноздри ее трепетали, она была захвачена рассказом Батистины.
Девочка хотела продолжить свой рассказ, но у нее не осталось времени: Элиза схватила ее за руку и ворчливо произнесла:
— Ты неисправима, но мне все же надо тебя причесать, голубка моя, иначе мать Мария-Марта рассердится на нас обеих.
Достойная Элиза пребывала в постоянном страхе вызвать неудовольствие сестер, начиная с настоятельницы и заканчивая привратницей. Казалось, что с возрастом на старую няньку, воспитавшую два поколения семейства Вильнев-Карамей, начала снисходить благодать. Не было ни одной службы, ни одной вечерни, ни одной заутрени, которую бы она пропустила; она пела громче, чем сама настоятельница, а ее зычный голос, читающий наизусть молитвы, перекрывал голоса послушниц. Одним словом, Элиза, никогда не бывшая особенно набожной, восхищалась монастырской жизнью и не без суетного тщеславия предавалась мечтам о том, как на старости лет будет носить головной убор сестры-послушницы. В самых же сокровенных своих мечтах она даже видела себя, гордую и неприступную, облаченную в высокий чепец, платье и безупречно белый нагрудник урсулинки.
— Ай! Ты делаешь мне больно, — взвизгнула Батистина, в то время как Элиза, вооружившись огромной щеткой, пыталась уложить ее непокорную шевелюру ровными локонами «а ля шнурки». Золотистые волосы создавали настоящий ореол вокруг озорного личика девочки.
«Она будет самой красивой, — подумала Элиза, — ах, бедная моя маленькая голубка! К счастью, я рядом с тобой, иначе как бы тебе было одиноко, пока твои братья скитаются по свету. Ох ты, Господи, не иначе, как сам демон вечно толкает их… Куда? Господь знает… Как они похожи на госпожу графиню, ведь с виду та тоже была сущий агнец. Но этой малышке найдут достойного мужа, и никто никогда не узнает тайны ее рождения. И пусть меня разрежут на части, пусть затолкают эти куски в кадушку с солью — даже если святой Николай не придет спасти меня, я все равно никому ничего не расскажу».
Вдохновленная перспективой мученичества, Элиза с еще большим остервенением принялась расчесывать волосы Батистины. Час спустя все юные воспитанницы в боевом облачении собрались в большом зале монастыря урсулинок, украшенном огромным распятием отнюдь не в духе янсенистов. Достойные сестры пытались навести порядок в своем пастырском стаде, но безуспешно: девочки лихорадочно перешептывались и хихикали. Со сдвинутым набок островерхим чепцом и прыгающими на поясе четками мать Мария-Марта отдавала последние приказания:
— Помните, юные дамы, что вы ни в коем случае не должны падать в обморок. Не вздумайте забыть о реверансе, если их величества будут столь добры, что взглянут отдельно на кого-либо из вас. А если их величества окажут вам особую честь и обратятся с вопросом, отвечайте со всей подобающей скромностью, что послужит величию нашего монастыря, и…
Батистина подмигнула Жанне-Антуанетте и прошептала:
— Знаешь, я ничего не имею против нашей матери Марии-Марты, но уж очень она скучна; целый месяц твердит одно и то же, мы все уже наизусть выучили… Но что с тобой, отчего ты так бледна?
— Мне страшно, Батистина, мне до смерти страшно встретиться с королем и быть представленной ему.
— Вот еще глупости! Я же не боюсь, только немного нервничаю. О! Как бы мне хотелось, чтобы Флорис меня видел! Тебе не кажется, что мы выглядим на все шестнадцать лет? Тебе нравится прическа, которую сделала мне Элиза? Она сказала, что делала такую же моей матери, когда та была молодой.
— Мадемуазель де Вильнев-Карамей, прекратите отвлекать своих подруг и вертеться во все стороны, — прикрикнула мать Мария-Марта.
Батистина сделала ангельское лицо и вместе с Жанной-Антуанеттой принялась ждать, когда достойная монахиня переведет взор на их товарок; затем они продолжили перешептываться:
— Скажи, Жанетта, а почему тебе страшно? Ты же самая красивая.
— О, нет! Это ты самая красивая, и у тебя с твоим именем есть все основания быть замеченной королем. А если меня ему представят, представляешь, что будет? Мадемуазель Пуассон[13]. Какой кошмар! — со слезами на глазах проговорила девочка.
Батистина с нежностью посмотрела на нее. С тех пор как Флорис и Адриан уехали, она всю свою нежность перенесла на подругу и Элизу. Батистина страшно тосковала в монастыре. Ее раскованный, иногда даже необузданный характер удивлял и пугал ее подруг, и только с Жанной-Антуанеттой ее связывали прочные узы дружбы.
— О! — тихо воскликнула Батистина, — если дело только в имени, то можешь не волноваться. Как зовут того молодого человека с глазами жареной рыбы, которого твоя матушка иногда привозит с собой?
— Господин Ле Норман д’Этиоль, он племянник одного маминого друга.
— Вот и прекрасно, — рассудительно ответила Батистина, — возьмем у него его имя.
Жанна-Антуанетта с удивлением посмотрела на подругу, но не смогла ничего сказать, так как мать Мария-Марта, багровея все больше и больше, с перекошенной пелериной и перевернутым чепцом, завопила:
— Мадемуазель де Вильнев-Карамей, если вы не прекратите болтать, то я поставлю вас в последний ряд, а вместе с вами и мадемуазель Пуассон.
— Ха-ха! — ядовито хихикнула мадемуазель де Фондодеж, злобная рыжая девчонка с веснушчатым носом, недавно поступившая в монастырь, — на гербе мадемуазель Пуассон наверняка имеется несколько рыбок[14]!
Жанна-Антуанетта побледнела. Батистина с улыбкой взглянула на Фондодеж, неожиданно стремительно вытянула руку, схватила ее за нос и сильно дернула. Девочка отчаянно взвизгнула. Мать Мария-Марта хотела вывести обеих возмутительниц спокойствия, но было поздно. Большая двустворчатая дверь распахнулась: вошел духовник в сопровождении мальчиков из хора и матери-настоятельницы, в глазах которой читался немой упрек; за ними следовал король, но без королевы: его сопровождала фаворитка, мадам де Вентимиль; за ними шел герцог Ришелье и маркиз де Вильпай. Все девочки присели в глубоком реверансе так, как их учили. Опустив головы, Батистина и Жанна-Антуанетта, несмотря на неудобную позу, изо всех сил старались рассмотреть короля и его любовницу.
Батистина процедила сквозь зубы:
— Я ее знаю, это Полина, представляешь, она любила Флориса.
Жанна-Антуанетта пожирала глазами надменную брюнетку, госпожу де Вентимиль, находившуюся в самом расцвете своей горделивой красоты. Она была одета в амазонку с юбкой из алого бархата, украшенную золотыми бранденбурами. Маленькая треугольная шапочка того же цвета лихо сидела на ее белокуром парике, выгодно оттенявшем цвет лица. Красота ее была воплощением идеала юных девиц, запертых в монастыре. Однако глаза пансионерок были устремлены прежде всего на короля. Глядя на монарха, Батистина почувствовала, как у нее сильно забилось сердце:
