Сулейман ждал золотоволосую малышку, с трудом сдерживая нетерпение. Минуты тянулись вечно. Ну, где же этот кизляр-ага с его семенящей походкой? Не дождешься!
Султан встал из-за стола, прошелся по спальне. Так же нетерпеливо он когда-то ждал Махидевран, та тоже была тоненькой, как кипарис. Но с Махидевран разговоров не вел, что ей стихи, ей ласки подавай, подольше, погорячей. Страстная женщина, рядом с ней никаких наложниц не нужно.
Но сейчас султан жаждал встречи именно с наложницей, и не потому что хотел обладать, а потому что хотел снова посмотреть в ее зеленые глаза, услышать нежный, чистый голос. Сколько ей лет? Пятнадцать? Шестнадцать? Самое время для любви, замужества. Сулейман не задумывался, что будет дальше – какая разница: если она его наложница (надо не забыть отблагодарить Ибрагима за такой подарок), значит, будет на его ложе столько раз, сколько он захочет.
Но Сулейману не хотелось думать даже о ложе – просто поговорить, взять за руку, почитать стихи самому. Он знал много газелей, да каких! И сам писал. А еще хотелось, чтобы она, как утром, проплыла в необычном танце вокруг него… обнаженной… Тоненькая, наверняка, как тростиночка.
По коридору раздались шаги, Сулейман весь напрягся. Дверь открылась, он обернулся с улыбкой на устах, чтобы не испугалась, чтобы сразу поняла, что ждет.
Улыбка медленно сползла с лица султана.
– Что ты здесь делаешь?
– Ты мне не рад?
– Почему ты здесь, я не звал?
Махидевран сделала вид, что не заметила обидных слов, подплыла ближе, воркуя:
– Сегодня день Гульфем, а я так соскучилась…
Знала, чем взять, султан – хранитель законов и обычаев, ему обычай велит отдавать один день недели каждой из жен обязательно, а в остальные брать столько наложниц, сколько пожелает или сможет.
– Гульфем, но не твой.
– Я купила у нее очередь…
Махидевран помнила, как злится Сулейман при одном намеке, что очередь на ночь с ним могут переуступить и даже продать. Рассчитывала таким заявлением сразу поразить две цели: показать, что Гульфем способна обменять ласки Повелителя на перстень, и то, что ей самой ничего не жалко, чтобы быть с ним рядом лишнюю ночь.
Ожидала укора в ненасытности (раньше бывало и такое), но султан дернул плечом, сбрасывая ее вольную руку со своего рукава.
– Не хочу никого сегодня.
Махидевран едва не укорила, что ждал Хуррем, но сдержалась, промолчала. Ладно, она еще этой Смеющейся покажет! Пока же нужно ублажить мужа, нельзя из-за злости на какую-то рабыню потерять его расположение.
– Если гонишь, я уйду, но мне так хотелось тебя видеть. Ты редко приходишь в гарем, редко стал к себе звать. Мустафа спрашивал, а что я могу сказать? Папа занят…
Это была неправда, Сулейман бывал в гареме часто и ее к себе звал тоже, и ласки горячие не забыл, а уж о Мустафе и говорить нечего.
Ночи любви не получилось, не звал с собой на ложе Сулейман, но разговаривали долго. О Мустафе, о том, как жили в Манисе, вспоминали смешные случаи… Казалось, прошлое вернулось. Но Махидевран сама все испортила. Заметив, что Сулейман все еще прислушивается к шагам в коридоре, почти победно усмехнулась:
– Наложнице я велела вернуться в свою конуру. Сегодня не ее ночь.
Лицо султана мгновенно стало непроницаемым.
– Я сам распоряжаюсь, кому прийти. Иди к себе – придешь, если позову. Инш Аллах!
Махидевран тоже окаменела, поднялась, поклонилась, на ватных ногах проследовала к двери, все надеясь, что передумает, вернет.
Не передумал и не вернул, напротив, отвернулся к окну, словно в нем можно что-то увидеть ночью. Махидевран шла к себе, уничтоженная, растоптанная, даже злости на наложницу не было, все сосредоточилось на собственной боли. Сердце не просто кровоточило, оно обливалось кровью, захлебывалось ею.
Впервые она уходила из спальни Повелителя ни с чем, такого не бывало. Конечно, ее позора никто не видел и не знал, потому что пробыла с Повелителем долго, все могло за это время произойти. Выходя из спальни, Махидевран быстро растрепала волосы и сбила одежду, якобы одевалась сама, без помощи служанок, плотно закрыла за собой дверь, словно давая знак, чтобы султана не беспокоили.
Но гарем на то и гарем, чтобы заметить не увиденное, расслышать неслышимое, догадаться о том, что никому не известно. И слухи в нем распространяются тоже по воздуху, словно без людского участия. Не успела Махидевран дойти до своих комнат, а в гареме уже знали: султан не принял ее. В гареме не стены – сплошные глаза и уши, не светильники, а болтливые языки, все заметят, все поймут, все додумают.
Махидевран сдержалась и не расплакалась даже в своих покоях, потому что знала – и там подсмотрят, подслушают, разболтают. Лежала без сна почти до утра, но не кляла соперницу, знала, что это бесполезно, а пыталась придумать, как заполучить Повелителя к себе. Придумала и к утру сказалась больной.
Лекарь весьма догадлив; кроме того, он, как и все обитатели гарема, уже был осведомлен о причине недуга баш-кадины, а потому, когда ему, стоявшему за шелковой занавеской, Махидевран протянула руку, чтобы посмотрел и поставил диагноз, а в той руке оказался (видно, по рассеянности больной) увесистый кошелек, быстро пришел султанше на помощь.
– Баш-кадина страдает от тоски, сердечному горю едва ли можно помочь. Его лечит лишь время… – В этот момент больная так многозначительно кашлянула, что лекарь поспешил добавить: – И любовь. Я передам валиде-султан, чтобы она поведала о том Повелителю. Мать наследника очень слаба.
Раздался горестный вздох, словно Махидевран и впрямь была при смерти.
Валиде пришла проведать несчастную тотчас.
– Что случилось, Махидевран?
– А что может случиться с отвергнутой женщиной? – Голос слаб, едва слышен, на лбу ткань, смоченная в уксусе, вокруг ароматные свечи, точно баш-кадина и впрямь серьезно больна.
Ее ближайшая служанка Эльмас поддакнула:
– Баш-кадина с утра ничего в рот не брала, умрет ведь с голода.
Валиде-султан промолчала, но от ее глаз не укрылся поднос, который спешно затолкали под ложе, и виноградинка, скатившаяся к ножке столика.
– Я передам Повелителю, что ты больна. И почему, тоже скажу.
Махидевран всхлипнула, и в этом вздохе не было наигранности.
После ухода свекрови Махидевран немного подождала и скомандовала:
– Достаньте поднос, быстрей, а то еще кто-нибудь придет проведать. И не оставляйте его на виду, нужно унести отсюда.
– Может, лучше не прятать, а просто накрыть и сказать, что вы смотреть не можете на еду?
– Да, так лучше.
Она со вкусом подкрепилась, но не успела доесть рахат-лукум, который нынче особенно удался повару, готовившему конфеты, как раздались шаги. Эльмас только успела накинуть на поднос ткань, чтобы не было видно, что еда ополовинена.
