И разумеется, чай, изобилие чая всех сортов и всякого качества. Нередко стоимость груза одной-единственной джонки доходила до десятков тысяч испанских долларов, официальной торговой валюты в Сингапуре и за его пределами.
В это время Георгина часто сидела во влажном тепле церкви Сент-Андруса. В этом маленьком кусочке старой родины, насквозь шотландском, который создали на этом конце мира торговцы – такие, как Гордон Финдли. И всякий раз молила святого Андрея, рыбака с Генисаретского озера, покровителя моряков и рыболовов, кости которого после кораблекрушения прибило к берегам Шотландии, краю тогдашнего мира, просила привести к ней Рахарио живым и невредимым.
Дождь отступал, дни просветлялись, и скоро лазурное небо и солнечный свет пришли на смену грозам.
Наконец-то, наконец ветер подул с востока.
Размашистым шагом Георгина шла по жесткой траве. Сквозь воздух – горячий, но не душный, а оглушительно душистый, благоухающий жасмином, гелиотропом, кембойей и цветочными гроздьями цвета шампанского с дерева тембусу.
После обильных муссонных дождей прошлых месяцев сад взорвался роскошью красок. Ветви деревьев и кустов свисали, тяжелые от пышной листвы, отовсюду прорывались молодые побеги, так что Ах Тонг едва поспевал обрезать и пропалывать.
Георгина протиснулась сквозь заросли, в которых она проторила тропку, проделала узкий лаз. Каждый день ее сердце выжидательно колотилось, когда она взбегала по ступеням на веранду, и каждый раз она сглатывала разочарование, находя обе комнаты пустыми. Без малейшего следа того, что Рахарио здесь был.
Она плавно двигалась в мерцающих сине-зеленых сумерках павильона сквозь шепот листьев, трущихся о стены, и мягкое пение морских волн.
Внезапно она застыла в дверном проеме.
Под москитной сеткой на кровати прорисовывался силуэт. Сердце замерло, сбившись с такта, и перешло к ликованию, она на цыпочках подкралась ближе.
Раскинувшись, Рахарио крепко спал, его грудная клетка спокойно вздымалась и опускалась.
Он заметно похудел по сравнению с тем, каким его запомнила Георгина, остались лишь мускулы да жилы под грязной рубашкой и изношенными до бахромы штанами. Лицо под растрепанными волосами осунулось. Возможно, так казалось из-за щетины и следов усталости на чертах, во сне расслабленных; как будто он пересек океан вплавь, чтобы добраться до нее, такой у него был вид.
Осторожно, чтобы не разбудить его, она опустилась на край кровати и подобрала под себя ноги. Глубоко вздохнув, он резко поднял голову, свел брови, но не сразу увидел ее.
– Нилам, – выдохнул он голосом, похожим на крепкий черный кофе с сахаром, и выпрямился: – Наконец-то.
Он охватил ее лицо ладонями, приник к ее губам, и она ощутила соленый вкус моря.
Он прижался к ней, как потерпевший кораблекрушение к обломку бревна. Она ничего не имела против того, что его шершавые ладони скользнули под ее кебайю, нетерпеливо стали стягивать рубашку и саронг, так что они трещали по швам, он успевал и сам раздеваться; она достаточно долго ждала этого.
Казалось, нет ничего более естественного, чем лежать обнаженными рядом, чувствовать другого, пробовать на вкус. Гладить шрамы старых ран, к которым она прикасалась еще маленькой девочкой, проводить по ним губами, это было как исполнение давнего желания судьбы.
Георгина дивилась такому знакомому, такому чужому телу Рахарио, которое превращало ее тело в сыпучий песок, омываемый чередой морских волн. Удивлялась звукам, которые исторгались из нее, когда его рука пробралась к темной дельте у нее между ног, эти звуки были хриплыми и призывными, как крики морской птицы.
Она утонула в огне и превратилась в бушующее море, в которое Рахарио ворвался как пловец, осторожно и сильно рассекающий волны, и Рахарио обнаружил, что женщина может быть сразу и землей, и морем, и увидел, как близко могут свести двоих солнце и звезды.
* * *
Прижавшись пылающей щекой к груди Рахарио, Георгина моргала в полутьму корабельной койки и прислушивалась к плеску волн, что бились о борт корабля, покачивая его.
Здесь, внизу, было душно и жарко из-за пота, который они пролили, и сладковатый, пряный запах их жарких тел и утоленного вожделения смешивался с запахом океана.
Она подняла взгляд к его лицу. С закрытыми глазами он казался спящим, с этим сонным выражением сытого, исполнившегося счастья, которое было отражением блаженной вялости в ее членах. Лишь его рука, поглаживающая ее бедро, выдавала, что он не спит.
Георгина вытянула ногу, оперлась на локоть и легла на Рахарио сверху – на один долгий поцелуй, который оставил их обоих бездыханными; и она чуть не растаяла от блаженства, когда он смотрел на нее из-под тяжелых век так, будто она означала для него весь мир.
– Ты тоже проголодалась? – прошептал он, играя прядью ее волос.
Георгина задорно подняла бровь и прижалась бедром к его еще утомленному и вялому члену, который снова начал оживать.
Рахарио засмеялся; этот глубокий, тихий смех, который она так любила, был как рокот отдаленного грома.
– Я имел в виду другой голод.
Он нежно потянул ее за прядь волос, потом погладил по щеке, другой ладонью пройдясь по округлости ее ягодицы.
Георгина кивнула. Эти пьянящие часы с Рахарио в павильоне или здесь, на его корабле, всякий раз оставляли ее в полном истощении, как только другое, более настойчивое вожделение было утолено.
– Тогда я пойду поймаю рыбу.
Он мягко снял ее с себя, поставил на плетеные маты, которые покрывали днище, и взялся за брюки.
Полуденное солнце ослепило Георгину, когда она поднялась на палубу, и она зажмурилась. Ветер открытого моря играл ее волосами, ее саронгом и трепал ее кебайю как паруса, которые вынесли их сюда. Вдали проплывали корабли и маленькие пераху, а за ними можно было различить полоску побережья, размытую дымкой в меловую пастельную линию.
Она смотрела, как он погружает в шлюпку разнокалиберные копья с опасно поблескивающими металлическими наконечниками, спускает шлюпку на воду и спускается в нее по веревочной лестнице.
Она подбежала к релингу:
– А можно мне с тобой?
Рахарио засмеялся:
– Знаешь, что у нас, оранг-лаут, означает, когда женщина отправляется с мужчиной на рыбалку? – Он запрокинул голову и сощурился на нее снизу. – Так мы заключаем союз на всю жизнь. А море со всем, что в нем есть, выступает свидетелем.
Он хотел обронить это просто так, мимоходом, даже, может быть, с легкой усмешкой, но вышло всерьез. И сопровождалось невысказанным вопросом.
Он видел по ней, что она верит ему лишь наполовину, и впервые его пронзило что-то вроде сожаления, что она не из народа оранг-лаут. Притом что эта инакость, чужеродность в ней как раз и была тем, что его чаровало. Ее наполовину шотландская кровь, придающая ясность ее чертам. Ее золотистая кожа и ее сапфировые глаза, пленявшие его всякий раз заново.
