Энн отвела глаза и принялась рассматривать истертую кожаную обивку кеба. Белый плюмаж и черные поля шляпки скрывали ее лицо. А Майкл вглядывался в окно и силился узнать знакомые ориентиры города. Они были совсем рядом с его домом. Всего в нескольких кварталах от него. И он не смог подавить нахлынувшую волну предвкушения, понимая, однако, что слишком рано радуется.
Майкл знал: будет лучше, если враг захватит их обоих именно теперь, пока Энн еще не слишком привязалась к нему, а он — к ней.
— Ты назвал пенис ma bitte. А как еще можно сказать?
Мимо промелькнул парк — марево зеленых листьев и голоса гоняющих обручи детей. Он тоже был когда-то юным, счастливым и беззаботным.
А Энн?
— Есть много слов.
Майкла потревожил скрип кожаного сиденья. Энн повернулась к нему и посмотрела в глаза.
— Например?
Кровь быстрее побежала у него по жилам. Кеб тоже прибавил скорость, возможностей к отступлению не осталось.
— Bequille — костыль, onti! — прибор, bout — конец.
Сам он пользовался членом то как костылем, то как прибором. И то и другое средство быстро приближало даму к неизбежному исходу.
Энн хмурилась. Майкл ни разу не слышал ее смеха. В жизни этой женщины не было ни развлечений, ни удовольствий. Она целиком посвятила себя другим. Майкл хотел научить ее смеяться, пока еще оставалось время.
— Еще мужской пенис называется andouille u col roule. — Легкомысленным тоном он пытался скрыть рвущееся на волю из груди и чресел напряжение.
Энн недоверчиво моргнула:
— Неужели французы зовут его сосиской с воротником хомутиком?
Майкл с интересом ждал ее реакции.
— А разве плохое сравнение?
В глазах ни следа упрека, одно любопытство.
— Еще есть слова? — Она по-прежнему оставалась серьезной, женщина, признавшаяся, что никогда не смеялась. И хотела дойти до конца в своем исследовании нюансов страсти. Многие французские выражения, если их перевести на английский язык, казались очень смешными. Майкл выбрал одно из них.
— Cigare a moustache — сигара с усами.
Воображение ее не подвело: в кебе послышался смех, голубые глаза Энн блеснули.
— А ты какое предпочитаешь?
Его подрагивающая плоть напряглась, отвердела и удвоилась в размере. Казалось, она готова выскочить из собственной кожи, словно перезрелая виноградина.
— Bitte, — хрипло произнес он. Из его речи вдруг улетучились все смешливые нотки. Память любезно напомнила, как туго ее тело охватывало его плоть.
— Почему ты поставил перед словом bitte местоимение женского рода? Ведь речь идет о мужском органе.
— Потому что это существительное женского рода.
Энн посмотрела на его брюки. А Майклу незачем было опускать глаза: он и так понимал — влажное пятно свидетельствовало о его возбуждении. Прошлой ночью их общая смазка содействовала его беспрепятственному проникновению.
В окне, за головой Энн возник дом в стиле XVIII века из золотистого камня — начало его улицы. Майкл приготовился действовать. Сейчас кеб либо остановится, либо проедет мимо. Энн возьмет либо он, либо враг.
Все его существо напряглось, Майкл ждал.
Кеб замедлил движение и остановился. Значит, время умирать пока не настало. Теперь вся его энергия обратилась в желание.
— Потому что он предназначен для женщин, — ответил он. Возникла мысль задрать ей юбку и взять прямо в кебе. Энн не станет сопротивляться. Она позволит делать с собой все, что угодно.
Он распахнул дверцу и выскочил наружу. Кожу остудил свежий ветерок, но не погасил жара его страсти. Позади него скрипнули рессоры. Майкл обернулся и застыл. Энн наклонилась — белый плюмаж играл на ветру, и она узким носком туфли нащупывала ступеньку. Память услужливо воспроизвела картину примерочной в ателье мадам Рене.
«Ее следовало бы одевать в бархат и тончайшие шелка, а не в гренадин и шерсть», — плотоядно подумал он.
Майкл подхватил Энн за талию и поставил на землю. При этом набалдашник трости уперся в корсет. Обычная трость — принадлежность джентльмена, а не орудие убийства. На сей раз.
Энн распахнула глаза и ухватила его за плечи. Было очевидно, что она не привыкла, чтобы ей помогали выходить из экипажа. Не привыкла, чтобы говорили приятные вещи, не привыкла чувствовать себя желанной.
Но он ее жаждал! Ей никогда не понять, как сильно.
— Мужская сперма… — Ее дыхание овеяло Майклу губы. Воспитанный голос звучал тихо, как шепот, солнце коснулось кончиков ресниц, и они засияли золотом. — Как это по-французски?
Желание пронзило его чресла. Майкл понимал, куда это заводит. Следовало ее остановить, но он не мог.
— Came. — Ее тело было таким же жарким, как и ее дыхание. — Sauce. Blanc.
— Blanc? — Энн попробовала на языке незнакомое слово. — Разве твоя сперма белая?
— Белая, горячая и густая.
Возница громко прочистил горло. Энн смутилась: она позволила мужчине вольности на людях; высвободилась из рук своего спутника и приняла благовоспитанный вид.
Но Майкл оставил ее лишь на мгновение — чтобы бросить кебмену монету. И тут же нарочно положил ладонь на бедро, которое сжимал ночью, когда Энн восседала на нем и кричала от страсти.
На двери поблескивал бронзовый молоток, но не было никакой таблички, обозначавшей имя: ни Майкла, ни Мишеля. Выкрашенная белой эмалью дверь оказалась незаперта и легко повернулась на смазанных петлях. Их приветствовал аромат гиацинтов.
У смерти тоже сладковатый запах. Он скрывает вонь разложения, запах соблазна и неосмотрительности. Но в умирании нет ничего красивого. Как и в убийстве.
Энн шагнула вперед, а Майкл задержался на пороге, помедлив затворить за собой дверь. Прохладный воздух овевал пальцы, которые за секунду до этого опалял жар се
Он тщательно запер замок — напрасная предосторожность. Ни запоры, ни двери не уберегут от этого человека.
Энн держала спину удивительно прямо, и между воротником и прядью скрытых под шляпкой светло-каштановых полос виднелась полоска бледной кожи. Какой она была восемнадцать лет назад?
Как он мог просмотреть ее в толпе жеманных дебютанток и надушенных красоток? Майкл ткнулся лицом ей в шею и отвел в сторону по-детски тонкий локон.
Энн напряглась. Боль спиралью скрутила Майкла: жертва отвергала охотника. Он на мгновение закрыл глаза, все его чувства были настроены па ее тело.
— Ты сказала, что не стесняешься меня.
— Так и есть, — ответила она шепотом, будто стены в этом доме имели уши и могли засвидетельствовать о ее недостойном поведении.
Что ж, быть может, это было справедливо.
— В таком случае ты стесняешься прикасаться ко мне или желать меня.
Мимолетный вздох нарушил тишину вестибюля.
