Я не ошиблась, сказав, что мне послышались голоса. В соседней комнате разговор был шумный; я узнала голоса графа и друзей его. Подвинув кресло к двери, я стала на него, и взоры мои устремились в другую комнату.
Граф Гораций, Макс и Генрих сидели за столом; однако ж оргия подходила к концу. Малаец служил им, стоя позади графа. Каждый из пирующих был одет в голубую блузу с охотничьим ножом на поясе и имел подле себя по паре пистолетов. Гораций встал, как будто желая уйти.
— Уже? — спросил его Макс.
— Что же мне здесь делать? — сказал ему Гораций.
— Пей! — сказал Генрих, наливая ему стакан.
— Прекрасное удовольствие пить с вами; после третьей бутылки вы уже пьяны. Станем играть!
— Я не мошенник, чтобы обыгрывать вас, когда вы не в состоянии защищать своих денег, — сказал граф, пожимая плечами и отворачиваясь.
— Так поволочись за нашей прекрасной англичанкой; твой слуга принял меры, чтобы она не была жестока. Клянусь честью, вот славный малый. Возьми, мой милый.
Макс дал малайцу горсть золота.
— Великодушен, как вор! — сказал граф.
— Хорошо, это не ответ, — возразил Макс, вставая. — Хочешь ты эту женщину или нет?
— Не хочу!
— Ну! Так я беру ее.
— Постой! — закричал Генрих, протягивая руку. — Мне кажется, что и я здесь что-нибудь значу и что имею такие же права, как и другой… Кто убил мужа?
— В самом деле, он прав, — сказал, смеясь, граф.
При этих словах раздалось стенание. Я оборотила голову в ту сторону, откуда оно исходило: женщина лежала на постели у колонн, связанная по рукам и по ногам. Внимание мое было так поглощено графом, что я и не заметила ее сначала.
— Да! — продолжал Макс, — но кто ожидал их в Гавре? Кто прискакал сюда, чтобы известить вас?
— Черт возьми! — сказал граф. — Вот что становится затруднительным, и надобно быть самим царем Соломоном, чтобы решить, кто имеет больше прав — шпион или убийца?
— Надобно, однако, это решить, — сказал Макс. — Ты заставил меня думать об этой женщине, и вот я уже влюблен в нее.
— И я также, — сказал Генрих. — Но так как ты не думаешь о ней, то отдай ее тому, кому хочешь.
— Чтобы другой донес на меня после какой-нибудь пирушки или, как сегодня, не знал сам, что делает. О! Нет, господа. Вы оба красивы, оба молоды, оба богаты: вам нужно только десять минут, чтобы поволочиться. Начинайте, мои Дон-Жуаны!
— В самом деле, ты внушил мне прекрасную мысль, — сказал Генрих. — Пусть сама она выберет того, кто ей больше нравится.
— Согласен! — отвечал Макс, — но пусть поспешит. Изъясни ей это ты, говорящий на всех языках.
— Охотно, — сказал Гораций. Потом, обратясь к несчастной женщине: — Миледи, — сказал он на чистом английском языке, — вот два разбойника, мои друзья, оба из хорошей фамилии, что можно доказать на пергаменте, если хотите, которые сначала промотали свое состояние, потом, находя, что все дурно устроено в обществе, возымели мысль засесть на больших дорогах, по которым оно проезжает, чтобы исправить его несправедливости и пороки и уравновесить его неравенства. Пять лет уже, к величайшей славе философии и полиции, они свято занимаются исполнением этой обязанности, которая доставляет им средства пофигурировать самым блистательным образом в салонах Парижа и которая приведет их, как это и случилось со мною, к какому-нибудь выгодному супружеству. Тогда они перестанут играть роли Карлов Моров и Жанов Сбогаров. В ожидании этого, так как в замке никого нет, кроме жены моей, которой я не хочу дать им, они покорнейше умоляют вас избрать из них того, кто вам больше нравится; без того они возьмут вас оба. Хорошо ли я выразился по-английски, сударыня, и поняли ли вы меня?
— О! Если вы имеете какую-нибудь жалость в сердце, — вскричала бедная женщина, — убейте меня! Убейте меня!
— Что говорит она? — бормотал Макс.
— Она отвечает только, что это бесчестно, — сказал Гораций, — и признаюсь, я несколько согласен с нею.
— В таком случае… — сказали вдруг Генрих и Макс, вставая.
— В таком случае делайте, что хотите, — отвечал Генрих. Он сел, налил себе стакан шампанского и выпил.
— О! Убейте меня! Убейте! — вскричала опять женщина, увидев двух молодых людей, готовых подойти к ней.
В эту минуту то, что легко было предвидеть, случилось: Макс и Генрих, разгоряченные вином, оборотились один к другому и, раздражаемые одним желанием, бросали друг на друга гневные взгляды.
— Итак, ты не хочешь мне уступить ее? — сказал Макс.
— Нет! — отвечал Генрих.
— Ну! Так я возьму ее!
— Посмотрим.
— Генрих! Генрих! — сказал Макс, скрежеща зубами, — клянусь тебе честью, что эта женщина будет принадлежать мне.
— А я клянусь жизнью, что она будет моя, и, верно, я дорожу больше своей жизнью, нежели ты честью.
Тогда каждый из них отступил назад, выхватил свой охотничий нож и стал нападать один на другого.
— Но из жалости, из сострадания, во имя неба — убейте меня! — вскричала в третий раз связанная женщина.
— Что сказали вы? — вскричал Гораций, сидя по-прежнему и адресуясь к двум молодым людям тоном начальника.
— Я сказал, — отвечал Макс, нанося удар Генриху, — что я буду иметь эту женщину.
— А я, — возразил Генрих, нападая в свою очередь на противника, — я сказал, что она будет моя, и сдержу свое слово.
— Нет! — возразил Гораций. — Вы оба солгали: вы оба не будете иметь ее.
Тогда он взял со стола пистолет, медленно поднял его и выстрелил: пуля пролетела между сражающимися и поразила женщину в сердце.
При этом зрелище я испустила ужасный крик и упала без чувств.
Придя в чувство, я нашла себя уже в подземелье: граф, руководимый моим криком и шумом падения, без сомнения, нашел меня в лаборатории и, пользуясь моим обмороком, продолжавшимся несколько часов, перенес меня в подземелье. Подле меня на камне стояли лампа, стакан и лежало письмо, стакан содержал яд; что касается письма, то я вам перескажу его.
— Неужели вы не решаетесь показать его и доверяете мне только вполовину?
— Я сожгла его, — отвечала мне Полина, — но будьте спокойны: я не забыла из него ни одного слова.
«Полина, вы все видели, все слышали: мне нечего более открывать вам; вы знаете, кто я, или лучше — что я.
Если бы тайна, похищенная вами, принадлежала мне одному, если бы одна только моя жизнь была бы в опасности, я умер бы скорее, нежели позволил упасть хоть одному волоску с головы вашей. Клянусь вам, Полина!
Но невольная неосторожность, знак ужаса, исторгнутый у вас воспоминанием, слово, произнесенное во сне, могут привести к эшафоту не только меня, но еще двух других людей. Ваша смерть сохранит три жизни, итак, надобно, чтобы вы умерли.
