На публичные казни людей, виновников смерти короля Карла I, совершавшиеся на Чаринг-Кросс, собирались тысячные толпы, и благородные дамы и джентльмены тоже обязательно приходили на эти своеобразные представления. Казнили тех, кто отвечал за жестокую смерть короля; теперь они сами болтались на веревках. Потом их снимали, вырезали внутренности, отрубали голову и под радостные крики зрителей выставляли на всеобщее обозрение окровавленные головы и сердца. После этого останки сваливали на телегу и отправляли в Ньюгейт[14], где засаливали и обрабатывали, перед тем как выставить на воротах Сити.
Новая жизнь расцветала пышным цветом на карминных крыльях Реставрации.
Прошла всего неделя после смерти брата, когда в Лондон приехала принцесса Мария — хорошенькая, веселая и грациозная молодая женщина с каштановыми волосами и сияющими карими глазами. Ей исполнилось двадцать восемь лет, но она была уже вдова и мать. Сына Мария оставила в Голландии. Она всегда терпеть не могла Голландию, эту чопорную пуританскую страну, поэтому решила жить в Англии со своим любимым братом, носить яркие платья, экстравагантные драгоценности, о чем давно мечтала.
Она пылко обняла Карла, а к Джеймсу отнеслась сдержанно. Она подождала, пока они останутся втроем, и обратилась к Джеймсу:
— Как ты мог так поступить, Джеймс? Жениться на таком существе! Боже мой, где твоя гордость? Жениться на фрейлине своей собственной сестры!
Анна и Мария одно время были подругами, но теперь это не имело значения.
— Меня уже тошнит от этих разговоров, — рассердился Джеймс. — Видит Бог, я не хотел этого, Мэри.
— Не хотел этого! Может быть, ты вообще не женился на ней?
Карл перебил их, слегка обняв сестру за талию:
— Это я посоветовал ему так поступить, Мария. При тех обстоятельствах иначе было нельзя.
— Полагаю, что мама не сочтет этот поступок правильным, предупреждаю вас. Погодите, она скоро приедет сюда, — Мария скептически подняла одну бровь.
— Мы все ждем этого, — сказал Карл.
Вскоре прибыла королева-мать Генриетта Мария, не более чем через неделю после рождения сына у Анны Хайд. Почти весь двор отправился в Дувр встречать королеву-мать, и все остановились на день-два в большом старом замке, который уже много столетий сторожил утесы Англии.
Генриетте Марии было сорок девять лет, но выглядела она лет на семьдесят — маленькая, со впалыми щеками и испуганными глазами. На ее лице не осталось и следа былой красоты. То немногое, что было в ней когда-то, вскоре исчезло, растратилось на рождение многочисленных детей, на тяготы гражданских войн, на скорбь по мужу, которого она преданно любила.
Поэтому лицо стало некрасивым, но в окружении людей Генриетта Мария казалась веселой, оживленной и столь любезной, что при взгляде на нее вспоминалась та школа, которую она прошла в юности и через которую настойчиво проводила своих детей. Она была одета в траурные, одежды, которых придерживалась со времени смерти мужа и не собиралась менять до своей смерти. Простое черное с пышными рукавами платье оживляли высокий воротник из белого полотна и такие же манжеты, с головы ниспадала тяжелая черная вуаль. Темные волосы уложены старомодно, мелкими кольцами. Королева-мать привыкла к одним и тем же украшениям и не любила ничего нового.
Генриетта была властной женщиной, и поскольку ее дети отличались упрямством и своеволием, в семье не прекращались конфликты. Несколько лет назад она поссорилась с Глостером из-за его отказа вступить в католическую церковь. Тогда он заявил, что они никогда больше не увидятся. Он так и умер, не помирившись с ней. Теперь она старалась побольше заговаривать с Джеймсом, стремясь либо подчинить его своему влиянию, либо порвать с ним отношения. Герцог с матерью сохраняли дружеские отношения, только когда они находились в разлуке, и он тяготился нынешней встречей, ибо королева-мать, когда сердилась, всегда говорила неприятные вещи.
— Так что, Джеймс, — произнесла она, наконец, когда в спальне, куда она пригласила его, они остались одни. Голос матери звучал спокойно, она сидела, сложив руки на коленях, но глаза отражали сильное волнение. — О тебе во Франции ходят слухи — слухи, нечего и говорить, в высшей степени позорные.
Джеймс стоял в другом конце комнаты, у двери, уставясь в пол и чувствуя себя глубоко несчастным. Он молчал и не смотрел на мать. Они долго безмолвствовали, потом, осмелившись, он поднял глаза, но тут лее опустил их.
— Джеймс! — резко воскликнула она. — Тебе нечего мне сказать?
Он быстро подошел к ней и опустился на одно колено.
— Мадам, прошу прощения, если обидел вас. Я поступил глупо, но, слава Богу, теперь я образумился. Миссис Хайд и я не женаты, и я никогда больше не буду даже думать о ней — у меня достаточно оснований считать ее недостойной.
Королева-мать наклонилась и слегка поцеловала его в лоб. Она испытала облегчение и осталась очень довольна его неожиданным благоразумием. Зная Джеймса, она ожидала упрямства и долгой борьбы. Итак, по меньшей мере, часть того, ради чего она приехала, выполнена. У нее было еще две цели.
Одна состояла в получении пенсии, которая позволила бы до конца дней жить в комфорте и безопасности. Ей приходилось слишком часто просить поддержки у скаредного кардинала Мазарини, и подолгу она жила в такой нужде, что иногда не хватало даже на отопление жилища. Так что снова получить деньги было важным для нее делом. Вторая цель — обеспечить надлежащее приданое для Генриетты Анны, которая пострадала, пожалуй, больше других за годы изгнания. После смерти отца и изгнания брата из своей страны она превратилась в бедную родственницу великих Бурбонов, никому не нужную беспризорницу, потерявшуюся в блеске французского двора.
Однако теперь брат короля Людовика XIV решил взять ее в жены.
Генриетте Анне, которую Карл называл Ринетт, исполнилось шестнадцать. Черты ее лица не были идеальными. Сухощавая, с одним плечом чуть выше другого, она, тем не менее, сражала своей красотой каждого мужчину: ее теплое, нежное очарование воспринималось как миловидность, и сопротивляться ее чарам было просто невозможно. Глубоко преданный сестре, Карл относился к ней так, как ни к одной из своих многочисленных любовниц.
Брак его сестры с Филиппом, герцогом Орлеанским, открыл бы для него широкий путь к французскому двору, ибо Ринетт уже доказала, что обладает немалым дипломатическим талантом, вызвавшим восхищение и уважение у самых закоренелых циников среди государственных деятелей. Она же любила брата со страстной верностью, всегда ставя его интересы на первое место, интересы Людовика XTV — на второе. И все-таки Карл колебался.
