При этом он обнимал ножки дочери, целовал их, думая, что целует ножки жены своей...
Сначала подобные сцены пугали Лину. Но впоследствии панночка привыкла и научилась успокаивать отца. Прежде всего, когда случалось подобное, она заставляла его подняться. Потом уводила в спальню и приказывала слугам раздеть несчастного. А когда бедняга оказывался в постели, садилась рядом и принималась гладить старика по голове, пока тот не засыпал. При этом она вела разговор на приятные для него темы: говорила о хозяйских планах, о строительстве мечети в Ловчицах. Напоминание о последнем проекте действовало на старика особенно благоприятно. Как и должно, прагматика волновали практические вопросы: следовало выбрать место для мечети, заготовить лес, нанять работных. Идея строительства храма обсуждалась Южинским давно. Взяться за возведение святыни беднягу подстегивало все то же желание искупить вину перед женой...
Итак, покончив с молитвой, наш незнакомец умыл речной водой руки и лицо, после чего направился к деревянным воротам, за которыми начиналась панская усадьба. Кажется, он все еще пребывал под впечатлением от разговора с Богом, потому что вздрогнул и замер на месте, когда вышедший из домика сторож, по имени Баха, старик в высокой, как у чабана, каракулевой шапке, вдруг окликнул его:
— Эй, блудный, куда идешь?
Добрую минуту гость взирал на обратившегося к нему как на чудо — Баха был первым, кого он встретил на пути в Ловчицы.
— Хочу поговорить с хозяином, — наконец отозвался он.
— А кто ты такой?
— Как видишь, — спокойно сказал пришелец, — человек.
Баху удивил не столько смысл ответа, сколько интонация голоса незнакомца, — в ней превалировала дружественность, желание найти общий язык. Если бы не это и не серьезность выражения лица прибывшего, сторож подумал бы, что над ним смеются.
— Как твое имя? — строго, еще не зная, сердиться ему или нет, спросил он.
Гость со вниманием посмотрел поверх ограды, туда, где находился панский дом. Между сросшихся косматых бровей его угадывались две линии глубоких морщин... Баха собирался было подумать, что перед ним юродивый, вспоминающий свое имя. Но гость неожиданно опять удосужил его вниманием, ответил:
— Кундуз.
— Не знаю тебя, — сейчас же строго ответил сторож. И, желая добавить веса себе, решительно поправил свою великолепную шапку. — Откуда ты? — его все же распалил предыдущий ответ гостя, когда тот сказал: «Как видишь, человек». Желая дать знать, что он тоже не лыком шит, Баха огрызнулся: — Ишь, умник нашелся! Все мы человеки! Только у нас тут без дела не шляются!
Он спровадил бы гостя, если бы туг не случилось маленькое чудо: вместо того чтобы обидеться и вступить в пререкания, как это случалось обычно с теми, кто приходил к пану просить, пришелец вдруг улыбнулся... Улыбка выказала не столько характер прибывшего, сколько его мудрость. Сразу стало ясно, что назвавший себя Кундузом не способен обижаться и тем более обижать других. Казалось, этот человек знал что-то такое, что стояло выше суеты, выше пререканий и дрязг... Эта улыбка, подобно священнодействию, в одно мгновение обезоружила строгого сторожа. Баха так и остался стоять с открытым ртом.
Между тем гость ответил:
— Порой мы идем просто так, без цели. Потому что не можем иначе. Провидение ведет нас. Я шел в Ловчицы долго, ни разу не остановился, ни с кем не заговорил. Ты — первый, кто спросил мое имя. Прости, оно ново не только для тебя, но и для меня. Аллах послал меня с ним в дорогу. Но я знал, куда иду!.. И вот я здесь! Мне надо поговорить с твоим хозяином, чтобы определить свою дальнейшую судьбу.
Едва ли верный Баха понял хоть что-то из этих слов. Он было подумал, что перед ним ненормальный. Но потом, очарованный речью, догадался, что незнакомец не из простых. По крайней мере с Бахой никто прежде так не разговаривал. Сторож решил, что перед ним ученый человек, возможно, мулла, и подумал, что только обрадует хозяина, если сведет его с прибывшим. А потому, сменив гнев на милость, наконец вежливо сказал:
— Подожди, я должен доложить.
Словно зная, что именно так все и случится, Кундуз отступил в сторону, опять воззрился на панский дом. Казалось, что с этим домом и вообще с этой усадьбой его связывает какая-то история...
Баха отсутствовал минуты две. Неожиданно он опять появился у ворот, сообщил:
— Хозяин согласен принять тебя.
Посыпанной желтым песком дорожкой они прошли до звездообразной клумбы. У крыльца сторож наконец распрощался с Кундузом. Желая показать, что он не такой уж невежа, бедняга снял свою важную шапку и низко поклонился...
Человек ввел Кундуза в дом, и оба проследовали в гостиную.
— Хозяин в ледовне, — вежливо сообщил вскоре появившийся высокий и широкоплечий слуга. — Просил подождать, — и сейчас же вышел.
Гость огляделся. Единственным украшением многооконного зала, в котором его оставили, являлся камин. Высокий, он чем-то напоминал горящее в ночи окно... Это действительно было окно — только в другой мир, мир тайны и удивления. За каминной решеткой жила разгадка самой Вселенной. В иные вечера, когда камин топили, это окно приоткрывалось. Тогда для тех, кто находился в зале, вдруг разрешались многие вопросы. И это изменяло направление жизни. По крайней мере так было для хозяина этого дома. Пан Ибрагим любил большой камин и частенько просиживал около него целые вечера... В эти минуты зал гостиной выглядел пустым, безжизненным. Лишь за его пределами, за открытыми окнами, угадывалось движение — на влажных яблоневых стволах играл бликами свет... Гость посматривал то на камин, то на окна — и взгляд его источал умиротворение. Было очевидно, что прибывший устал, утомлен и что тишина гостиной подарила ему то, в чем он сейчас так нуждается, — блаженный покой. Но в выражении его и в том же пытливом взгляде, даже в улыбке чувствовалось что-то выше обыкновенного удовольствия. Казалось, пришелец уже бывал в этом зале и теперь лишь радовался возвращению. В его прищуренных карих глазах читался интерес и одновременно волнение человека, которому опять после долгого уединения надлежало предстать перед толпой. Напряжение его выказывали и дрожь пальцев, и влага в глазах, и бледность лица. Это мог быть и страх, боязнь напугать хозяев. Казалось, вернулся старый, давно забытый всеми владелец усадьбы...
Между тем в доме продолжала царить монастырская тишина. В какое-то мгновение притихли даже мухи. Была та пора дня, после обеда, когда сам Бог велит всему живому сделать передышку. И только безучастный ко всему ветер продолжал шелестеть в ветвях, создавая за окнами шум — фон вечности.
