Той же весной Анна рассталась со своим любовником: того ждала выгодная женитьба. А через несколько месяцев в Москве вошли в моду вторники графини Грешневой, на которые приглашались одни мужчины. На этих вечерах присутствовали «кузины» хозяйки: юные хорошенькие девушки, способные поддержать светскую беседу, понимающие по-французски, умевшие сыграть на рояле или гитаре, спеть и украсить таким образом мужское общество. Девушек оказывалось неизменно шесть, но состав очаровательной группки постоянно менялся: спрос на «кузин» графини Грешневой в столице был колоссальным, девицы уходили из дома Анны в содержанки, в камелии, а двоим даже удалось сделать блестящие партии, выйдя замуж за границу. Для того чтобы забрать «кузину» из дома Грешневой, требовалось согласие самой барышни, разрешение хозяйки и значительная сумма денег, раздобыть которую мог далеко не каждый. Откуда брались столь очаровательные девушки у графини, никто не знал: доверенного лица Анна Грешнева не имела. Также не было у нее и официального любовника, хотя добивались этой чести многие: графине исполнилось всего двадцать шесть, она была красива, умна и свободна.
Когда хозяйка и Черменский вошли в гостиную, часы показывали уже заполночь. Шум поутих, почти все гости распрощались и уехали, девушки тоже исчезли, в зеленой гостиной остались лишь двое мужчин, которые, устроившись в диванном уголке с бокалами вина, вели негромкий разговор.
— Вот, господа, позвольте вам представить моего доброго знакомого… — начала Анна.
Один из мужчин, брюнет кавказского типа, довольно некрасивый, но с отличным сложением, которое подчеркивалось формой гвардейского полковника, вскочил с кресла так стремительно, что чуть было не опрокинул его. Сидящий напротив немолодой грузный человек в мундире тайного советника посмотрел на кавказца с удивлением, но промолчал.
— Вах! Черменский, это ты? Это… вы?!
— Сандро?.. — недоуменно переспросил Владимир. — Газданов?.. Ба-а-а… Но какого же черта… Простите, графиня…
— Вах, сколько лет, сколько зим!!! — Газданов коршуном налетел на Черменского, и тому оставалось лишь ответить на эти страстные объятия. Впрочем, оба моментально пришли в себя, повернулись к смеющейся графине, в унисон щелкнули каблуками и хором заявили:
— Пардон, ваше сиятельство!
— Я вам не сиятельство, господа, а Анна Николаевна, сколько раз повторять! — шутливо заметила она. — Но как это неожиданно… Стало быть, вы знакомы?
— Одного года выпуска в Александровском военном! После окончания потеряли друг друга из виду, но…
— И я также знаком с господином Черменским, — вдруг густым басом вступил в разговор тайный советник, и все невольно повернулись к нему. — Встречались в этой гостиной несколько лет назад и имели интересные беседы.
— Да, я помню, ваше превосходительство. — Черменский довольно сдержанно поклонился тайному советнику. — В самом деле было увлекательно обсуждать с вами последнюю военную кампанию. Так, значит…
— Господа, я вас оставлю ненадолго, — вдруг сказала Анна. — Сейчас прикажу подать шампанского, и вы выпьете за нежданную встречу! Максим Модестович, вам, вероятно, коньяк?
— С вашего позволения, бордо. Надобно помнить о своих годах.
С улыбкой кивнув, Анна вышла. В коридоре, подозвав горничную, она тихо, торопливо произнесла:
— Даша, немедленно одевайся и беги в театр.
— К Софье Николаевне изволите посылать?
— Именно. И как можно скорей.
* * *
В Большом Императорском театре в этот вечер давали «Рогнеду». Уже подходило к концу пятое действие, за сценой отчетливо слышался гул колокола, сзывающего киевское вече, баритон Заремина, исполняющего партию Князя, и неподражаемое меццо-сопрано Нежиной, поющей Рогнеду. В кулисах толпились хористы и «вторые роли», от запахов пота, пудры и пыли было трудно дышать, и Софья Грешнева, исполнившая в спектакле крошечную партию Мальфриды, незаметно прошла в свою уборную.
Грешнева делила ее с двумя другими солистками, однако сейчас там оказалось пусто: девушки убежали слушать Нежину. Та действительно была великолепна в партии Рогнеды и именно поэтому выбрала ее для своего бенефиса, но у Софьи отчаянно болела голова, к тому же молодую женщину не покидала мысль, что она плохо пела сегодня. В общем, слушать Рогнеду не хотелось.
Войдя в уборную, Софья сразу села на стул у круглого, грязного от следов грима зеркала. Вспомнив о том, что ей больше не нужно выходить сегодня на сцену, она стянула с головы белокурый парик и с наслаждением встряхнула обеими руками волосы. Спутанные темно-каштановые кудри ринулись вниз по плечам и спине, упав почти до пола. Софья небрежно заплела косу, отбросила ее назад, приблизила к зеркалу лицо, покрытое толстым слоем грима, взяла комок корпии и решительно начала стирать пудру. Затем отошла к рукомойнику сполоснуть лицо, которое без пудры оказалось смуглым, как у южанки, и зеленые, словно болотная осока, глаза еще ярче заблестели на нем. Софья слабо улыбнулась, подумав о том, что бесконечная, в пяти действиях, «Рогнеда» заканчивается, можно уже ехать домой. Завтра у нее нет ни репетиций, ни спектакля, и дома она свалится в постель и будет спать, спать, спать…
Скрипнула дверь уборной. Софья обернулась — и, помолчав, со вздохом пригласила:
— Входи-входи, я уже отпелась… Почему ты здесь?
— Говорил же, что зайду, быть может. Отъезжать мне ночью-то. Забыла? — послышался низкий, хрипловатый, слегка обиженный голос.
В узкую дверь, зацепившись плечом за косяк и едва не стукнувшись головой о притолоку, вошел костромской купец первой гильдии Федор Мартемьянов.
Мартемьянову исполнилось тридцать шесть лет. Он был некрасив, лицо его, темное, грубое, казалось наспех вырубленным из соснового полена, из-под мохнатых бровей прямо и упорно смотрели черные, без блеска, очень неглупые глаза, в огромной кряжистой фигуре чудилось что-то медвежье. По Костроме до сих пор ходили слухи о лихой, разбойничьей молодости Федора, и он их не пресекал, поскольку не видел смысла спорить с истиной.
— Садись, — вздохнув, предложила Софья.
Мартемьянов с сомнением посмотрел на хлипкий стул на рахитичных ножках возле трюмо и мотнул головой.
— Нет, Соня, я ненадолго. Хотел забрать тебя, извозчик у подъезда.
Дверь скрипнула снова, и в уборную, внеся с собой запах пота и духов «Пармская фиалка», вбежала сопрано на вторых ролях Ниночка Дальская — худенькая блондинка, певшая сегодня Мамушку.
— Сонечка, сейчас последний акт кончается, ты разве не пойдешь послушать… Ах, прости, ты не одна! Извини, мне через минуту на сцену, нужно привести себя в порядок, вообрази, что я статуя, извините, Федор Пантелеевич! — выпалив это все на одном дыхании, Ниночка плюхнулась на стул перед своим зеркалом и ожесточенно начала размазывать по лицу белила. Мартемьянов заинтересованно наблюдал за ее действиями до тех пор, пока Софья не дернула его за рукав.
