— Ужасный ребенок! — пробормотала она и отвернулась.
Бедняжка мисс Джеймс! Ей было тридцать лет, и она не имела никаких источников доходов, чтобы жить, ей требовалось либо выйти замуж, либо так и оставаться до старости лет гувернанткой, воспитывая барышень вроде меня.
Ужин подали в библиотеке, и цветы здесь были великолепны. В центре залы располагался мраморный бассейн, в котором плавали золотые и серебряные рыбы, а на поверхности воды покачивались лилии. Занавеси были темно-пурпурного цвета — цвета тори. В гостиной, обставленной в белых, золотых и пурпурных тонах, стоял большой рояль, ибо сегодня вечером для гостей должен был играть знаменитый пианист.
Я пользовалась случаем посмотреть на гостей, пока они поднимались по лестнице, моля Бога, чтобы никто из них не поднял глаз вверх и не увидел дочь хозяина, которой тут вовсе не место. И еще я пользовалась случаем бросить взгляд на своего отца, поскольку в такие минуты передо мной представал совершенно другой человек — совсем не похожий на того, кого я знала. Ему было за пятьдесят — высокий, темноволосый, с седыми висками; его голубые глаза смотрелись довольно странно на смуглом лице, и мне они всегда напоминали два осколка льда. Но когда он исполнял роль хозяина дома или выступал перед избирателями — тогда его глаза сияли. Он славился своим остроумием, произносил блестящие речи в парламенте, газеты постоянно цитировали его. Он был богат — именно потому он и стал членом парламента. Политике он отдавал все силы души. Он вкладывал деньги в разные предприятия, но основной доход ему приносило сталелитейное производство — где-то в центральных графствах. Мы никогда не говорили об этом, и отец совсем этим не занимался, но именно сталеплавильные заводы давали ему основные средства существования.
Отец баллотировался в парламент от округа Корнуолл, и потому у нас был дом неподалеку от Ланселлы. И мы время от времени отправлялись из Лондона в Корнуолл, поскольку в промежутках между парламентскими сессиями депутаты «пестовали» свой округ; а отец непонятно почему повсюду таскал меня с собой, хотя мы почти не видели друг друга.
В нашем городском доме была большая приемная. На втором этаже располагались библиотека, столовая и комнаты прислуги, на третьем были две большие гостиные и кабинеты, а над ними — три комнаты для гостей, одну из которых занимал Уильям Листер, секретарь моего отца, — его комната находилась между моей и отцовской спальнями. На самом верхнем этаже было примерно шесть спален для слуг.
Это был красивый дом в георгианском стиле — и одним из главных его украшений, на мой взгляд, служила винтовая лестница, которая поднималась с самого низу до чердака дома и давала возможность всякому, кто желал, смотреть с верхних этажей в приемную. Но мне этот дом казался холодным. И таким же был наш дом в Корнуолле. Таким, наверное, становился всякий дом, в котором жил он… холодным и мертвым. То ли дело Менфрея, о, она была совсем другая: полная жизни и тепла — дом, где могло произойти что угодно, дом, о котором вы мечтаете, оказавшись вдали, и который вам никогда не захочется покинуть, — настоящий дом.
Лондонский особняк был обставлен весьма элегантно — в соответствии с архитектурой, — так что мебель в основном была восемнадцатого века, а несколько вещей — викторианскими. Я всегда удивлялась, попадая в другие дома и видя комнаты, забитые изукрашенной мебелью, и невольно сравнивала их с нашими чиппендейлами и хеппелуайтами.
Я позабыла имена слуг — их было так много. Я конечно же помню мисс Джеймс — мою гувернантку, и миссис Трант — домоправительницу, и Полдена — нашего дворецкого. Это все имена, что я могу припомнить, — не считая, конечно, Фанни.
Фанни — другое дело. Я никогда не думала о ней как о прислуге. Фанни была моей защитой в этом враждебном мире; раненная в очередной раз холодностью отца, я всегда отправлялась к ней за объяснениями. Она не могла мне ничего объяснить, но умела утешить меня, — она заставляла меня пить молоко и есть рисовые пудинги, она бранила меня и давала волю своему раздражению, и благодаря ей я, наверное, меньше тосковала о матери. У Фанни было грубое лицо с глубоко посаженными мечтательными глазами, волосы серо-коричневого цвета, собранные в узел на макушке — такой тугой, что казалось, ей должно было быть больно. Смуглая, тощая, ростом не больше пяти футов, она всегда присматривала за мной — с самого детства, с той минуты, как впервые взяла меня на руки. Она говорила на языке лондонских улиц, а когда я стала старше, она тайком представила меня этим улицам, и я полюбила их так же, как любила ее.
Фанни появилась в доме вскоре после моего рождения — в качестве кормилицы. Не думаю, чтобы моя родня намеревалась оставить ее в доме, но с первой же недели жизни я оказалась сложным ребенком, и я тянулась к Фанни. Так что она осталась в качестве моей няньки, и, хотя впоследствии ее не раз обижали миссис Трант, Полден и главная воспитательница, Фанни это совершенно не заботило — так же, как и меня.
Это была противоречивая натура. Грубость ее выражений не вязалась с мечтательностью взгляда; истории, которые она рассказывала о себе, являли собой смесь самых смелых фантазий, но всегда имели под собой реальную основу. Неизвестная особа оставила ее у дверей сиротского приюта. «Прямо у статуи Святого Франциска, который кормит птиц. Так что они назвали меня Фрапсез (коротко — Фанни), Франсез Стоун. Это была каменная статуя». Правда, теперь она уже больше не была Фанни Стоун, поскольку вышла замуж за Билла Картера, но о Билли Картере мы почти не говорили. Как-то Фанни сказала мне, что он лежит на дне океана и она больше никогда его не увидит. «Что сделано, то сделано, — спокойно заявляла она. — И самое лучшее — это забыть». Иногда она давала волю воображению, и любимой нашей игрой, когда мне было лет шесть или семь, стало выдумывание историй о том, каким образом Фанни оказалась у ног статуи Святого Франциска. То она говорила, что родилась в таком же великолепном доме, как наш, но ее украли цыгане. Или она оказывалась наследницей знатного рода, которую злобный дядя подбросил в приют, положив в ее колыбель тельце мертвого ребенка. Было несколько вариантов, и все они кончались словами: «И мы никогда этого не узнаем, мисс Хэрриет, так что пейте свое молоко, потому что вам пора в постель».
Она рассказывала мне и о приюте, о том, как колокола собирали воспитанников на скудную трапезу, — я ясно видела этих детей — в льняных одеждах, руки в цыпках от холода и покрыты струпьями. Я видела, как они почтительно кланяются своим благодетелям и потихоньку постигают науку унижения.
— Но нас учили читать и писать, — говорила Фанни, — это уже много.
