Гримаска скоро уступила место задумчивому, несколько неопределенному выражению. Против воли в памяти Эммы возник образ Такера Гарретсона. Он был не просто ее ровесник – он был ее заклятый враг. Вражда вошла в их жизнь еще в школьные годы, завладела всеми помыслами, ожесточила друг против друга. И так было всегда… кроме одного-единственного дня, о котором девушка предпочла бы не вспоминать, но не в силах была забыть. Какой ужасный, унизительный день!
Это случилось незадолго до ее отъезда в Филадельфию. Ей было тогда почти четырнадцать – тот малоприятный возраст, когда девочка-подросток еще не вполне превратилась в девушку, когда она кажется особенно неуклюжей и угловатой. Такеру Гарретсону исполнилось восемнадцать.
Уже тогда он выглядел как настоящий мужчина – широкоплечий и сильный, – уже тогда он был привлекателен и обещал стать еще красивее. Такое вроде бы обычное сочетание белокурых волос и синих глаз в нем казалось особенным. Солнечный свет пронизывал его густые волосы насквозь, отчего они казались золотистыми… а глаза были так загадочно глубоки…
В тот душный майский день – настолько душный, что цветы поникли в траве и аромат их повис в неподвижном воздухе; настолько душный, что четырнадцатилетняя Эмма закрутила волосы повыше, в надежде, что хоть легкий ветерок коснется влажной от испарины шеи, – она стремительно шла по тропинке, вьющейся вдоль деревьев. Ей не следовало так торопиться: оступившись на некстати подвернувшемся камне, она тяжело упала ничком. Лодыжку пронзила такая боль, что на несколько секунд все вокруг померкло.
Полежав и оправившись от падения, девочка попыталась встать, но боль вернулась с той же яростной силой. Встать не получилось. Не меньше полумили отделяло ее от дома и столько же от школы, откуда она возвращалась. Тетради и книги разлетелись во все стороны, а лучший рисунок Эммы – котенок в амбаре – порвался и испачкался.
Что же дальше? Деревья росли в стороне от тропинки, нисколько не мешая солнцу палить непокрытую голову. В лодыжке пульсировала боль. Но Эмма никогда не плакала от боли. Она ползком собрала книги и тетради, а потом заставила себя встать, с трудом удержавшись от крика. До боли стиснув зубы, она сделала первый из множества шагов, которые надо пройти до дома. Еще шаг, еще… Каждый был мукой, но что оставалось делать? Не ползти же!..
К моменту, когда она спустилась с пригорка, слезы уже застилали глаза, а между тем предстоял новый подъем. Каким-то чудом Эмме удалось перенести вес на больную лодыжку и все же устоять на ногах, но уже в следующую секунду боль словно утроилась. Окружающее затуманилось, и девочка рухнула на землю с криком отчаяния.
И надо же было Такеру появиться как раз в это время! Несмотря на слезы, Эмма все же разглядела его злорадную усмешку и разозлилась достаточно, чтобы почувствовать себя самую малость лучше. Торопливо смахнув слезы тыльной стороной ладони, она яростно уставилась на возвышавшегося над ней недруга.
– Что тебе нужно? – От злости ее голос дрожал не меньше, чем от боли.
– Вопрос не в этом, а в том, что нужно тебе. Добраться до дома, быть может?
– Нет, до Африки, дурак ты набитый! Убирайся отсюда! Поразительно, но ей еще раз удалось встать и даже не уронить при этом книги. Должно быть, праведный гнев придавал ей сил, но и его было маловато, чтобы возобновить путь. Боль стала невыносимой. Эмма пошатнулась, Такер сделал шаг вперед. Она была уверена, что он подставит ей подножку, но вместо этого Такер подхватил ее на руки. Он сделал это с такой легкостью, словно вместе со всеми своими книжками она весила не больше, чем маргаритка, которую он, не замечая, раздавил сапогом.
Первым, невольным ее движением было как следует треснуть его по голове книгами. То есть она хотела треснуть как следует, но сил хватило только на то, чтобы слегка хлопнуть его по плечу.
– Отпусти немедленно! – прошипела девочка сквозь зубы. – Я сама дойду!
– Скорее доползешь.
– Я лучше застрелюсь, чем попрошу помощи у того, кто носит фамилию Гарретсон!
– Можешь застрелиться, как только окажешься дома. Невелика потеря.
– Нет уж, когда я доберусь, я застрелю тебя! Отпусти, слышишь! Папа тебя точно пристрелит, когда узнает, что твои грязные руки прикасались ко мне!
– Ах! Ох! Умираю со страху.
Между тем он двигался вверх по склону следующего пригорка, и хотя голос его при этом обмене любезностями звучал немного напряженно, ноша как будто не слишком обременяла его. Эмме оставалось только изумленно размышлять о том, какой странный – нет, какой невозможный – оборот приняли события. Она бы в жизни не подумала, что кто-то из Гарретсонов, и уж тем более Такер, придет ей на помощь.
Не то чтобы она по-настоящему, всерьез нуждалась в помощи, думала девочка упрямо. Она прекрасно добралась бы и сама, только потратила бы больше времени. Но и теперь это, казалось, длилось целую вечность. Эмма старалась не двигаться и даже не дышать, потому что было так странно, дико и неправдоподобно находиться в объятиях злейшего врага.
Как легко было ненавидеть его до сих пор! Уже сам факт, что он носил фамилию Гарретсон, был достаточным основанием для ненависти, а если добавить к этому бесспорную внешнюю привлекательность и ум, благодаря которому Такер, один из всех, не уступал Эмме в математике и литературе…
Правда, он был старше, но что с того? Каждый раз, когда он обставлял ее на уроках, Эмма чуточку больше ненавидела его.
Вспомнив все это, она вдруг заметила самодовольную усмешку на губах Такера и то, что они были уже в пределах ранчо Маллой. Он явно ставил себе в заслугу то, что тащил ее всю дорогу и не свалился замертво от усталости!
– Приехали, солнышко! – сказал он насмешливо и остановился у овина.
– Так чего же ты ждешь? Отпусти меня!
Пожав плечами, Такер разжал руки над кучей прошлогодней соломы. Плюхнувшись на нее, Эмма не удержалась от болезненного возгласа. Он присел рядом на корточки, едва заметно посмеиваясь. Этого было достаточно, чтобы снова привести ее в ярость, но, прежде чем она придумала колкость, Такер заговорил:
– Если не хочешь падать в прелую солому, научись говорить «спасибо».
– Не тебе учить меня вежливости! У самого манеры бродяги! И убирайся с нашей земли!
– Этот кусок земли ваш только потому, что твой папаша умеет жульничать в карты, – процедил он, внезапно теряя всю свою веселость.
Рука ее сама собой взлетела, и в тишине майского дня раздался звук пощечины. Во всяком случае, Эмме показалось, что вокруг царит мертвая тишина, и лишь чуть позже она услышала ржание лошади в загоне, свист и голоса перекликающихся работников, лай отцовской гончей, другие привычные звуки. Но все это было где-то на другом краю света, в то время как она была наедине с врагом, которого только что ударила по лицу. Глаза его, похожие на две синие ледышки, впились в нее взглядом, на щеке краснел отпечаток пятерни.
