В дружине его осталось после битвы около трехсот человек. Местные говорили, что свои силы он несколько завысил, но дань была затребована на три сотни воинов. Полмарки серебра — сорок серебряных шелягов, которых давно уже в таком количестве ни у кого не было. Один шеляг равен куньей шкурке. То есть всего Игволод хотел получить с Ладоги двенадцать тысяч куньих шкурок, не считая десяти марок серебром для себя самого, то есть еще восемьсот. Столько одна Ладога все равно не смогла бы дать, пришлось бы обращаться к городкам выше по Волхову. А тамошние старейшины, разумеется, не согласятся платить дань, пока их еще не разоряли.
— Так что делать нечего, отцы, надо этого Игволода истребить как-то! — рассказывал Домагость в гостином дворе, куда сошлись после его приезда все ладожские старейшины и прочие уважаемые мужи, кто смог поместиться. — Столько мы ни серебром, ни куницами не соберем. Что же теперь — скотом отдавать? Детьми отдавать?
— Твои дочери, Доманя, на сорок сороков куниц тянут каждая, я знаю, мне Вестмар Лис говорил, — вставил Творинег. — Ты один за всех расплатиться можешь.
— А что же я-то один? — Домагость поднял брови. — Все мы здесь, в Ладоге, равны, все и отвечаем.
— Я двоих сыновей отдал уже, вон на Велешу свезли в домовинах!
— И я сына в той же битве потерял, а про сватьев и братаничей молчу! — сурово ответил Домагость. — Воевали мы вместе, вместе сыновей теряли, так хоть дочерей убережем.
С тех пор как Никаня окрепла и ее с ребенком можно было перевозить, Домагость уже не раз заговаривал о том, чтобы его жене с дочерью, невесткой и внуком уехать в Дубовик к Доброчесте и прочей родне. Дивляну, Никаню и ребенка Милорада соглашалась отправить охотно, но сама не хотела покидать мужа и сыновей в такое тревожное время. Дивляна же совсем не желала уезжать, несмотря на опасность. Конечно, в Дубовике были сестры, Добрянка и Яромила, а также все родичи, по которым она успела соскучиться, но и отца со старшими братьями было страшно оставлять.
— Да чем ты поможешь, заботы одни от тебя! — убеждал ее Велем, которому очень хотелось, чтобы и она поскорее оказалась подальше отсюда, в безопасности. — Да и… парня своего ты там раньше увидишь, через Дубовик же поедет, — тайком от матери прибег он к последнему доводу.
Но напрасно.
— Через Дубовик он проедет только, нам и поговорить будет некогда, — шепотом отозвалась Дивляна. — А поедет он сюда и здесь останется. И я хочу здесь быть!
— Отец велит уезжать — тебя не спросит!
Проходили весенние Ярилины праздники. Старейшины приносили положенные жертвы на полях, но обычных молодежных гуляний совсем не было. Женихов в нынешней Ладоге хватало, однако невест, кроме Дивляны и еще двух-трех девиц, по каким-то причинам не уехавшим, совсем не осталось. Не втроем же круги у березки водить, этак весь лоб о ствол обдерешь! С Дубравкой и Белкой, а еще вчетвером, когда к ним присоединялась вдова Родоумиха, они, стоя на Дивинце, пели песни во славу Лады и Ярилы, чтобы даже в разгар очередной войны боги не забывали о том, что жизнь в земном мире должна продолжаться:
Уж ты гой еси Красно Солнышко,
Свет-Дажьбожушко ты наш дедушко,
Ходишь ты во своем дому,
Во своем златоверхом во терему,
Ты расчесываешь частым гребешком
Свои кудри златы-русые,
А как выйдешь ты на злато крыльцо,
Оседлай коня златогривого,
Поскачи на нем по светлым лугам,
Вознесись на гору высокую,
А гора та есть мати всем горам,
На ней стар-дуб, отец всем дубам…
Они пели, приветствуя встающее солнце, и казалось, оно выходит именно потому, что слышит их и радуется чести, которую ему, древнему и вечно юному светилу, воздают юные девы. Так было и сотню, и тысячу, и две тысячи лет назад — только менялся язык, на котором ему пели хвалу, менялись лица девушек, встречающих его восход на вершине священного холма, — и так будет всегда, пока стоит белый свет. А Дивляне мерещилось, что Дивинец, с которого в этот утренний час открывался просторный и прекрасный вид на широкий ярко-синий Волхов, на одетые свежей зеленью берега, на голубое, с белыми облаками небо, на сопки, на дальние леса, и есть та самая Мер-гора, всем горам мать, о которой они поют. Они стояли в самой середине мира, и их заклинающая песня поднимала солнце из Ночного Моря, возобновляя жизнь на земле. В эти мгновения Дивляна чувствовала в себе столько сил, что, казалось, могла бы раскинуть руки-крылья и полететь. Наверное, все это чувствует сама богиня Леля, в это время полновластная хозяйка земного мира.
А вечерами, когда солнце садилось, они исполняли другие обряды. Сплетя по венку, три девушки и одна молодая вдова спускались в безлюдном месте к воде и пускали венки по Волхову, оставляя в траве под кустами, у самой воды, подношения русалкам: вареные яйца, кашу в маленьких горшочках, слепленных нарочно для этого, вышитые полотенца. В эти дни русалки, водяные девы и дочери Волхова, могут быть опасны, и их полагалось задобрить.
Была уже почти полночь, но совсем светло — в конце весны солнце садится поздно, а тьма и вовсе почти не приходит. В невесомой прозрачной полутьме, словно выводящей человека на грань Нави, во влажном дыхании большой реки, среди шепота листвы девушкам было очень страшно, но при этом и немного весело. Так и казалось, что сейчас из воды появятся стройные девы с длинными волосами, с которых постоянно течет вода… или прохладная рука вдруг мягко ляжет сзади на плечо… или кто-то окликнет незнакомым тихим голосом… поманит за собой… Но обряды выполнять надо, и девушки, постоянно подталкивая друг друга и подавляя беспокойный смех, доводили дело до конца. Пуская венок по воде, доверяя свою судьбу батюшке-Волхову, Дивляна снова думала о Вольге. Если бы не эта проклятая война, он сейчас был бы здесь — они вместе гуляли бы с прочей молодежью до самой утренней зари, пели бы песни, водили круги, бегали, гонялись друг за другом… И, наверное, где-нибудь в рощице или за кустами на обрыве он бы поцеловал ее снова, как тогда, обнял бы крепко-крепко… И никто бы им не помешал, потому что Ярилины праздники для этого и бывают… И тогда, может быть, прямо с Купалы он увез бы ее с собой в Плесков, а нет — осенью за ней приехали бы люди князя Судислава и она вошла бы в его род, чтобы в будущем стать матерью новых плесковских князей…
Все это так ярко и живо стояло у нее перед глазами, словно Дивляна смотрела на уже случившееся. Только бы лето не прошло совсем и Ладога успела избавиться от руси! Дивляна понимала, что до Купалы разделаться с русью едва ли получится, и ей хотелось просить богов, чтобы они как-то растянули время, дали всем ее мечтам осуществиться еще летом, чтобы не пришлось ждать до осени…
