Латухину и Надѣ можно было быть покойнымъ и не думать о Павлѣ Борисовичѣ, но тѣмъ не менѣе, Шушеринъ, заходя иногда попировать къ счастливому жениху, совѣтовалъ ему дѣла въ долгій ящикъ не откладывать.
— Обвѣнчайтесь и дѣлу конецъ, — говорилъ управляющій, — не зачѣмъ вамъ тянуть да откладывать.
Одинъ разъ вечеркомъ Шушеринъ пришелъ чѣмъ то озабоченный и особенно настаивалъ на скорѣйшей свадьбѣ.
— До масляницы еще время достаточно, Ефимъ Михайловичъ, успѣемъ обвѣнчаться, — отвѣтилъ Латухинъ. — Надо приданое приготовить, батюшка, то, се; хлопотъ не мало, сами изволите знать.
— А ты, голубчикъ, не дремли, — возразилъ на это Шушеринъ. — Приданое можно и послѣ свадьбы нашить, дѣло домашнее. Смотри, чтобы препоны какой не вышло.
— Какая же можетъ препона быть?
— Мало ли какая. Купилъ невѣсту, да вѣдь не безъ грѣха, самъ знаешь. Ежели обвѣнчаетесь, такъ отнять мудрено, а пока еще невѣстой состоитъ — возможно, имѣя въ виду, что куплена то Надя при помощи подлога. Мнѣ тебя жаль, а я то ужь выкарабкаюсь какъ нибудь. Есть тутъ заковыка одна, человѣчекъ одинъ намъ помѣшать можетъ.
„Заковыка“ эта состояла вотъ въ чемъ: одинъ разъ вечеркомъ Ефимъ Михайловичъ кушалъ у себя въ горницѣ чай и читалъ какую то душеспасительную книгу, какъ въ комнату къ нему вошелъ любимый барскій камердинеръ Порфишка. Съ трудомъ узналъ Шушеринъ барскаго любимца. Давно небритый, съ опухшимъ отъ сильнаго пьянства лицомъ, съ налитыми кровью глазами, Порфирій самъ на себя не былъ похожъ. Одѣтъ онъ былъ въ дубленый полушубокъ и въ валеные сапоги, въ рукахъ держалъ палку и барашковую шапку.
— Порфирій! — съ удивленіемъ воскликнулъ Шушеринъ, поднимая на лобъ очки въ серебряной оправѣ. — Какими ты судьбами попалъ сюда изъ Лавриковъ? Отъ барина?
Порфирій поставилъ палку въ уголъ, бросилъ шапку и сѣлъ на стулъ, не дожидаясь приглашенія. До сей поры онъ при управителѣ садиться не смѣлъ.
— Самъ ушелъ, — угрюмо отвѣтилъ онъ. — Бѣжалъ.
— Какъ бѣжалъ? — воскликнулъ Шушеринъ и притворилъ дверь въ сосѣднюю комнату.
— А какъ вотъ бѣглые бѣгаютъ.
— Да что же случилось, Порфиша? — тревожно спросилъ Шушеринъ. — Я что то въ толкъ не возьму.
— А то и случилось, что вы, Ефимъ Михайловичъ, обманщикъ и жизни моей погубитель...
— Какъ?!
— Небось не знаешь? — насмѣшливо спросилъ Порфирій. — Прикрылъ я твой обманъ воровской, дозволилъ вамъ съ купцомъ Латухинымъ Надьку обманомъ купить, а ты мнѣ за это что обѣщалъ?
— Обѣщалъ, Порфиша, Лизавету изъ Чистополья въ Лаврики переслать и устроить ее за тебя. Я помню это, знаю и устрою.
Порфирій злобно взглянулъ на Шушерина и покачалъ головой.
— Ахъ, ты, Іуда, Іуда! — проговорилъ онъ. — Отдали Лизу за Архипку, сгубили ее...
— Какъ?
Шушеринъ даже вскочилъ съ мѣста.
— Какъ отдали?... Порфиша, родной, Богомъ тебѣ клянусь, что я этого не зналъ. Грѣшенъ я тѣмъ, что позамедлилъ маленько, а баринъ, стало быть, помимо меня бурмистру отписалъ объ этомъ. Порфиша, голубчикъ, прости ты меня Христа ради! Я тебѣ, Порфиша, заплачу, денегъ тебѣ дамъ, а Лизу твою отниму отъ Архипки, отдамъ ее тебѣ.
— Поздно, сударь Ефимъ Михайловичъ! Лиза сбѣжала, поймана и въ городѣ Владимірѣ въ острогѣ сидитъ.
— Ахъ, горе какое! — съ непритворною тоской воскликнулъ Шушеринъ.
— Горе тебѣ? Боишься что я про твой обманъ насчетъ Надьки барину донесу? А мнѣ то какое горе, а Лизѣ то? Сколько тиранства перенесла она, побоевъ! Сказываютъ чистопольевскіе мужики, что и до весны не доживетъ, помретъ въ острогѣ.
Порфирій тряхнулъ головой.
— На тебя я барину донесу, это ты знай! — со злобой сказалъ онъ. — Не видать твоему долгополому купцу Надьки, какъ мнѣ Лизы не видать, а пока я гулять хочу въ Москвѣ, денегъ мнѣ давай.
— Порфиша, родной, я тебя угощу, я тебѣ денегъ дамъ, судьбу твою устрою, ты ужь меня прости, Порфиша, земно тебѣ кланяюсь.
Шушеринъ поклонился, коснувшись рукою пола.
— Ладно, увидимъ тамъ, а пока денегъ мнѣ дай, гулять хочу.
— Да какъ же такъ, Порфиша? — замялся Шушеринъ. — Ушелъ ты въ Москву самовольно, баринъ явку подастъ.
— А ты укрывай меня, — съ дерзкимъ смѣхомъ перебилъ Порфирій. — А то не хочешь ли задержать? Кликни людей, вели связать да въ вотчину отправить. Ха, ха, ха... Не отправишь, Ефимъ Михайловичъ, шкуру свою оберегаючи.
— Порфиша, — ласково и вкрадчиво заговорилъ Шушеринъ, присѣвъ рядомъ съ лакеемъ, — Порфиша, а ты, голубчикъ, вернись лучше въ Лаврики, будь другъ! Я тебѣ денегъ дамъ, подводу снаряжу...
— Пой Лазаря то! — со смѣхомъ перебилъ Порфирій. — Какого бѣса я въ Лаврикахъ постылыхъ дѣлать буду? Я хоть погуляю тутъ, душу отведу, изъ трактира въ погребокъ перепархивать буду, съ пріятелями горе свое забуду. Мнѣ и ты денегъ дашь и купецъ Латухинъ дастъ, потому какъ я васъ обоихъ погубить могу. Не желаю и въ Лаврики, провались они въ таръ-тарары!
— Порфиша, да вѣдь тебя схватятъ здѣсь, какъ бѣглаго...
— А я скажу, что живу-де я въ Москвѣ по приказу господина моего, Павла Борисовича Скосырева, и порукой-де въ томъ управитель его Ефимъ Михайловъ Шушеринъ. Откажешься, что ли? Ха-ха-ха! Я надъ тобой потѣшусь, Шушеринъ, ты мнѣ теперь не страшенъ, нѣтъ!
Шушеринъ принужденъ былъ дать Порфирію денегъ и отпустить его „гулять“. Всю ночь думалъ объ этомъ неожиданномъ случаѣ Шушеринъ и на утро особенно настаивалъ у Латухина на скорѣйшей свадьбѣ, но настоящей причины своей настойчивости не сказалъ.
Порфирій, между тѣмъ, пилъ, гулялъ, бражничалъ и буянилъ. Оставшаяся въ Москвѣ дворня понять не могла послабленій, которыя оказывалъ строгій и безпощадный Шушеринъ Порфирію, тѣмъ болѣе, что дворнѣ извѣстно было о приказѣ барскомъ: поймать скрывшагося изъ Лавриковъ Порфирія и прислать въ имѣніе.
— Ужь не ладитъ ли Шушеринъ поставить Порфишку „охотникомъ“ за племянника? — догадывалась дворня. Порфирій именно походилъ теперъ на нанятаго „охотника“, идущаго добровольно въ солдаты за какого-нибудь зажиточнаго парня, попавшаго въ рекрутскую очередь. Въ ту пору, да и потомъ, гораздо позднѣе, такихъ „охотниковъ“ было не мало, и они именно такъ бражничали и ломались надъ нанимателемъ, какъ „ломался“ Порфирій надъ Шушеринымъ.
— Гляди, что „охотникомъ“ его ставитъ за старшаго племянника, который въ купеческой конторѣ служитъ, — говорили дворовые.
— А баринъ то нешто отпуститъ Порфишку! — возражали другіе.
— Шушеринъ обойдетъ барина, какъ ему надо, особливо когда Порфиша запилъ да забаловалъ. На кой онъ шутъ барину такой то? Одно дѣло — подъ красную шапку.
А Порфирій посмѣивался только и продолжалъ гулять. Въ расшитомъ шелками романовскомъ полушубкѣ, въ красной рубахѣ и плисовыхъ шароварахъ, заломивъ шапку на затылокъ, съ череповскою гармоникой ходилъ онъ изъ трактира въ трактиръ, изъ погребка въ погребокъ и кутилъ. Являясь домой пьянымъ, онъ буянилъ, дрался и грубилъ Шушерину. За одну десятую такихъ поступковъ другого, будь это самый почетный членъ дворни, — Шушеринъ отодралъ бы до полусмерти и дома, и въ части, а Порфирія онъ только уговаривалъ да ласкалъ, да угощалъ настойками.
