Он положил обе ладони на голову Марии и проговорил:
– И обретешь ты спасение, и имя твое сплетется с моим именем, и ты найдешь меня после смерти и соединишься со мной на кресте. Иди же теперь и усни, ибо истерзал сердце твое день сегодняшний. Пойдемте и мы на покой, ибо ничто лучше того, что свершилось, нас постичь уж не может.
Мария покорно встала, ушла и действительно, едва лишь коснулась постели, сладко заснула. Ученики тоже, закутываясь в плащи, рассеялись по саду и разлеглись под деревьями.
Погасли огни, и вскоре тишина воцарилась во всей усадьбе.
Иуда не мог заснуть. Он вышел за ворота, сел на камень и блуждал нахмуренными глазами по искрящимся мерцающими живыми огоньками созвездиям, по золотистой полосе туманного Млечного Пути, потом, наконец, остановил свой взор на неподвижном, стоявшем в зените темно-синего неба блестящем круге луны. В его косматой голове обгоняли друг друга обрывки мыслей; он был зол на то, что трудно теперь пытать счастья у Марии, и на то, что Иисус пристыдил его на людях. Кроме того, он размышлял, что должно означать это «Ты найдешь меня после смерти» и этот намек на позорную казнь крестом. Неужели рабби, который, как он полагал, под его влиянием начинает занимать воинственную позицию против священников, думает отказаться от последней схватки и, имея за собой сонмы отважных галилеян, смириться? Он нахмурился еще больше и почувствовал холодный трепет в душе, беспокойство, тревогу, что, может быть, его горделивые вожделения окажутся еще раз обманутыми.
Марфа тоже не спала: при тусклом свете лампады она сидела в своей клети, глядя на квашню с тестом, которую ей надо было замесить еще сегодня, так как она дала себе обет сама готовить все для пропитания учителя. Она знала, что уже пора приняться за работу, но у нее болели усталые ноги и утомленные руки, а к тому же какая-то непонятная тоска отнимала у нее силы. Она чувствовала, что должна радоваться обращению сестры; но не могла найти в душе своей ни крупицы радости; напротив, тень какой-то безбрежной грусти заволакивала ее сердце, и она чувствовала, что что-то для нее умирает, угасает безвозвратно. Она поднялась с тяжелым вздохом, высоко засучила широкие рукава, связала их сзади и, оголив белые, пухлые, красивые руки, принялась месить тесто – ив такт движениям рук стала вдруг трястись ее черноволосая голова, трепетать раздираемая рыданием грудь, и слезы градом покатились по ее побледневшим от каких-то непонятных уколов страдания щекам.
Анна понял, что не только удар его пропал даром, но что произошло нечто во сто раз худшее: Иисус, не становясь в противоречие с Писанием, своим поразительным ответом сокрушил, свел на нет суровый наказ закона, заставил оцепенеть в мгновенном параличе поднявшие камни руки, вызвал смятение в умах толпы и встревожил старейшин.
Великий в Галилее, он не стал меньше, по его мнению, в Иерусалиме; напротив, он вырос внезапно, приобрел сразу широкую популярность и стал возбуждать всеобщий интерес и любопытство.
Глаза всех обращались на прекрасную личность молодого рабби, когда он появился в храме, а крытая колоннада Соломона, где он имел обыкновение проповедовать, не была в состоянии вместить всех слушателей, состоявших преимущественно из черни обоего пола, из целого кадра фарисеев и горсточки высших священнослужителей. В великолепных галереях этого здания с тремя рядами колонн и каменной крышей с резными орнаментами, возвышающегося над обрывом долины Кедрона, среди памятников, воздвигнутых в честь древних пророков, обаятельный учитель не только излагал свое новое учение, но, можно сказать, одновременно вел упорную войну с ревнителями старого закона, которые задавали ему коварные вопросы, желая словить его на слове перед толпой.
Это, однако, им не удавалось; каждый раз они терпели жестокое поражение – удар, направленный в самую сущность их верований.
Когда они приступили к нему с вопросом, почему он общается с самарянами и нечестивыми, Иисус ответил им:
– Не нуждаются здоровые в лекаре, а те, что болеют, – и затем стал развивать эту мысль в хватающих толпу за сердце притчах о блудном сыне, о потерянной овце, о пропавшей деньге и о ближнем – самарянине.
Когда они сокрушались, что он врачует в субботу, он спросил:
– Как мыслите: подобает в субботу добро творить или зло, сохранить человека или смерти оставить?
Не имея что ответить, они объявили, что в нем живет Вельзевул, и обвиняли его в том, что силою дьявольской возвращает он к сознанию бесноватых.
В ответ на это он в притчах и метафорах показал им, что не может дьявол изгонять дьявола.
– Никто ведь не может, – сказал он, – расхватать имущество властелина, войдя в дом его, если не свяжет сначала самого властелина. Когда властелин, вооруженный, охраняет дворец свой, имущество его находится в покое, доколе более сильный, придя, не одолеет его и не отымет всего оружия, на которое он полагался…
А потом, обращаясь к народу, он изобличал все лицемерие священнослужителей, которые в длинных одеждах с каймой видят весь смысл своего служения и под прикрытием долгих молитв поедают дома вдов. Он называл их племенем ящеров, слепыми вождями, которые обходят море и сушу, чтобы обратить хоть одного в свою веру, а когда это случится, делают его сыном геенны…
И, указывая на гробницы пророков, восклицал:
– Вы построили гробницы тем, которых отцы ваши убили, – вы дополняете меру отцов ваших. От рода вашего взыщется кровь всех пророков, которая пролита от сотворения мира, и от крови Авеля до крови Захарии, убитого между жертвенником и храмом, от вас – говорю вам – взыщется она.
На эти грозные слова у священников не находилось ответа; они вызывали такое сильное впечатление в толпе, что кругом наступала мертвая тишина, в которой, словно колеблемый колокол, звучал одиноко его громовый голос, глубоко внедряясь в души слушателей.
Из груди притесненной храмом черни вырывался глухой крик боли, тяжкий стон, исходящий словно из моря тьмы. Когда же он обращался со словами любви и всепрощения, когда восклицал:
– Придите ко мне все, трудящиеся и обремененные, и я дам упокоение рукам вашим, а душам – отдохновение! – народ колыхался, как поле ржи, слышались рыдания, из уст мужчин вырывались клики восторга, а из переполненных слезами сердец женщин слова любви, благословения матери его, чреву, которое его носило, и сосцам, которые его вскормили.
Дух соферов коробило, но они не решались поднять на него руку, опасаясь волнений толпы, которая считала его пророком. К тому же среди самих старейшин начинали пробуждаться сомнения: Иосиф Аримафейский, почтенный член совета, начал высказываться благосклоннее об Иисусе; Никодим – восхищаться.
