Кэтрин не попыталась возразить — она не стыдилась своего страха, ибо если ей самой он и не делал чести, то зато свидетельствовал о ее почтении к отцу.
— По-моему, я и должна его бояться, — просто ответила она.
— Значит, вы меня не любите. Во всяком случае, не так сильно, как я люблю вас. Я надеялся, что ваша любовь ко мне сильнее страха перед отцом.
— Ах, друг мой! — сказала Кэтрин, шагнув к нему.
— Разве я чего-нибудь боюсь? — воскликнул он, обернувшись. — Я ради вас готов сражаться с целым светом!
— Вы такой благородный… такой смелый! — сказала она и замерла, остановившись на почтительном расстоянии.
— Какой мне от этого прок, раз вы такая робкая?
— По-моему, в действительности я… я не робкая, — сказала Кэтрин.
— Не понимаю, что значит "в действительности". В действительности из-за вашей робости мы оба будем несчастны.
— У меня хватит сил на то, чтобы ждать, ждать долго-долго.
— А если, прождав долго-долго, мы обнаружим, что ваш батюшка ненавидит меня пуще прежнего?
— Нет-нет, этого не будет, этого не может быть!
— Вы думаете, его растрогает моя верность? Но если его так легко растрогать, отчего же вы его боитесь?
Вопрос был задан ловко, и Кэтрин задумалась.
— Я постараюсь не бояться, — сказала она, смиренно стоя перед ним и словно показывая, какой послушной и исполнительной женой она обещает стать. Это обещание не ускользнуло от внимания Мориса, и он снова принялся уверять Кэтрин в своей пылкой любви. Не что иное, как вышеупомянутое чувство и заставило его сказать ей наконец, что миссис Пенимен посоветовала им немедленно обвенчаться, не думая о последствиях.
— Да, тетушке это было бы по душе, — простосердечно и в то же время весьма проницательно заметила Кэтрин. И уже совсем простосердечно, без малейшей примеси сарказма, она почти тотчас перешла к поручению доктора насчет того, что надо передать Морису. Кэтрин все время помнила о поручении отца, и оно обременяло ее, но, даже будь оно вдесятеро мучительнее, девушка все равно добросовестно исполнила бы его.
— Он велел мне в точности… в точности передать вам от него, что, если я выйду замуж без его согласия, он не оставит мне ни цента из своего состояния. Он настаивал, чтобы я непременно вам это сказала; он, кажется, думает, что… думает… что…
Морис покраснел, как покраснел бы на его месте любой благородный человек, которого заподозрили в низости.
— Что он думает?
— Что для вас это что-то меняет.
— Разумеется, меняет — и очень многое. Лишает нас многих тысяч долларов — существенная перемена! Но это не меняет моей любви к вам.
— Нам и не нужно его состояние, — сказала Кэтрин. — Вы же знаете, что у меня своих денег предостаточно.
— Да, дорогая моя, я знаю, у вас есть какой-то капитал. И уж его-то он не посмеет тронуть!
— Он и не захочет, — сказала Кэтрин. — Это мне мать оставила.
Морис помолчал.
— Значит, у него даже сомнений не было? — спросил он наконец. — Он думал, что, услышав его слова, я выйду из себя и сброшу маску?
— Не знаю, что он думал, — устало сказала Кэтрин.
— Передайте ему, пожалуйста, что для меня его угроза — пустой звук, — и Морис звучно щелкнул пальцами.
— Нет, боюсь, что этого я не осмелюсь ему передать.
— Иногда вы меня, знаете ли, разочаровываете, — сказал Морис.
— Да, наверное. Во мне все разочаровались — и отец, и тетя.
— Ну, со мной дело совсем другое — я ведь люблю вас больше, чем они.
— Конечно, Морис, — сказала Кэтрин, чувствуя, что эта сладостная истина (которая никого, в конце концов, не обижала) всецело завладела ее воображением — кое-какое воображение у Кэтрин все-таки имелось.
— Вы уверены, что он не отступится? Я хочу сказать — никогда не отступится от своего решения лишить вас наследства? И даже ваши добродетели, ваше долготерпение не поколеблют его жестокости?
— То-то и беда, что в его глазах наш брак зачеркнет все мои добродетели. В его глазах это будет только доказательством его правоты.
— Да, значит, он вас не простит!
Услышав, как с прекрасных губ молодого человека слетело это восклицание, Кэтрин почувствовала, что ее успокоившаяся было душа снова приходит в ужасное волнение.
— Ах, вы должны меня очень-очень любить! — воскликнула она.
— Вне всякого сомнения, дорогая! — ответил ее возлюбленный. — Вас расстраивает выражение: "лишит наследства"? — добавил он мгновение спустя.
— Я не из-за денег расстраиваюсь, а из-за того… из-за того, что у него такие мысли.
— Вам, наверное, кажется, что это нечто вроде проклятия, — сказал Морис. — И вам, должно быть, очень тяжело. А вы не думаете, — продолжал он, — что, взявшись за дело с умом и действуя надлежащим образом, вы могли бы со временем рассеять злые чары? Вы не думаете, — говорил он задумчивым, сочувственным тоном, — что по-настоящему умная женщина сумела бы на вашем месте перетянуть его на свою сторону? Вы не думаете, что…
Тут Кэтрин внезапно прервала Мориса. Все его хитроумные вопросы прошли мимо нее. Кэтрин казалось, что страшные слова "лишит наследства", за которыми так явственно слышалось обвинение в безнравственности, повисли в воздухе и даже словно бы звучат все громче и громче. Она вдруг осознала свое положение, и ледяной холод проник в ее детскую душу, наполнив ее тоской и ужасом. Но спаситель был рядом, совсем близко, и она протянула к нему руки.
— Ах, Морис, — сказала она, содрогнувшись, — я готова обвенчаться с вами, когда вы захотите!
И она уронила голову ему на плечо.
— Любовь моя! — воскликнул Морис, опуская глаза на свою драгоценную добычу. А потом растерянно уставился перед собой, приоткрыв рот и подняв брови.
Доктор Слоупер без промедления поделился своими выводами с миссис Олмонд, изложив ей свое мнение теми же словами, которыми ранее объявил его самому себе:
— Она не отступится! Клянусь небом, она не отступится!
— То есть обвенчается с ним? — спросила миссис Олмонд.
— Этого я не знаю. Но сломить ее невозможно. Она станет бесконечно тянуть и откладывать в надежде переубедить меня.
— Но переубедить тебя, наверное, невозможно?
— Можно ли переубедить геометрическую теорему? Мое суждение не настолько поверхностно.
— Но ведь геометрия, по-моему, как раз и занимается поверхностями, — с улыбкой возразила миссис Олмонд — женщина, как нам известно, весьма неглупая.
— Верно. Но занимается ими со всей серьезностью и глубиной. Кэтрин и этот ухажер — мои поверхности, и я уже произвел надлежащие измерения.
