Фрейя выдумала, будто Один переодевается в женское платье и носит «пояс рожениц». Потом станут повторять: а говорят, что Один переодевается в женское платье! Не успеешь оглянуться, как все будут знать, что «Один переодевается в женское платье», а кто знает, тот почти верит! Если у вас прошла эту чушь про меня и четырех карлов, то и про тебя в женском платье пройдет не хуже! Люди скажут, что мы все тут в Асгарде один другого стоим! И кто окажется в выигрыше? Турсы?
– Женщина, ты меня утомила! – Он оперся на подлокотник и смотрел на меня пытливо, как на редкое насекомое. – Чего тебе надо, в конце концов? Заскучала со своими унылыми пряхами?
– Мне нужен мой пояс. Ты ведь хочешь, чтобы на земле благополучно рождались новые воины? И если ты не собираешься и в самом деле сам ходить помогать им, то верни мне мою вещь.
Он помолчал. В его лице что-то изменилось, и я подумала: вот, ему надоела эта игра, сейчас пойдет настоящий разговор. Но только если он опять за свое…
– Знаешь конунга Хёгни сына Хальвдана, из Дании?
– Знаю, конечно, – ответила я: и точно, пошел другой разговор. – И что тебе до него?
– Я ему немало помогал в свое время. Благодаря мне он воевал и на Восточном Пути, и на Западном, подчинил себе чуть ли не двадцать других конунгов во всех концах света.
– Это ваши дела. Меня они не касаются.
– Он так зазнался, что стал считать, будто ему во всем свете нет равных.
– Чему ты удивляешься? Он, как видно, берет пример с тебя. Он ведь твой человек?
Он не ответил, но по лицу я видела, что угадала. Хёгни принес ему клятву верности, принял боевой клич «Один владеет мною!», даже носит золотую подвеску с его изображением и надписью: «Хёгни – человек Одина».
– Я хочу, чтобы ты нашла ему достойного противника. Например, Хедина сына Хьярранди. Я хочу, чтобы они сошлись в битве, вызванной смертельной враждой, и чтобы поединок их вошел в предания!
– Постой… – Я кое-что вспомнила и вытаращила глаза: ему все же удалось меня удивить. – Они же побратимы!
– Да, – он кивнул. – Тем больше им будет славы, если они сойдутся не на жизнь, а на смерть.
– Зачем тебе это? – Я даже сделала шаг к его престолу и встала возле нижней ступеньки.
– Они уже не раз состязались и убедились, что ни один из них ни в чем не уступает другому. На этом они и примирились – это ведь ты их тогда помирила?
– Да, я. Меня просили об этом Хервёр и Хильд, жена и дочь Хёгни.
– Ну а теперь ты их поссоришь. Ты сделаешь так, чтобы одна из этих женщин погибла ужасной смертью, а вторая потеряла честь и увидела, как те двое будут биться насмерть. Вот тогда они убедятся, что без моей помощи ни одному из них не одолеть другого. Вот тогда они поймут, от кого исходит истинная сила и победа! И они, и все живущие ныне и в грядущих веках!
Он встал на ноги; от его фигуры веяло величием, голова мало не упиралась в кровлю. Глаза его засверкали черным огнем, в лице проявилась его истинная суть: упоение смертью и славой, которые не ходят одна без другой.
Я помолчала.
– Это нужно тебе… – сказала я потом. – А винить в их раздоре будут меня… И ныне живущие, и в грядущих веках. Скажут, что это я научила их злобе, коварству и предательству. Потому что я сама полна ими – ведь мне их раздор не нужен. К чему мне рушить мир между достойными людьми, который я сама и сотворила? Хедин уже скоро посватался бы к Хильд и женился на ней, как положено, и их побратимство было бы скреплено родством, и они прожили бы жизнь счастливо, в чести и славе…
– Сага о них была бы слишком короткой, – он снова сел и взглянул на меня глазами мастера, который придумал, как улучшить изделие. – Посватался, женился! Жили долго и счастливо! Ты многие тысячи лет делала так!
– Сотни тысяч лет, – подтвердила я.
– Как тебе не надоело? Поколение за поколением, все одно и то же! Ты – женщина, ты умеешь только… – он скривился, – умиляться вашему бабьему счастью. Ты не понимаешь, что истинная слава достигается не счастьем, а ужасом! О тех сотнях тысяч, что родились, женились, родили детей и умерли, никто уже не помнит, даже их собственные потомки через три-четыре поколения. Счастьем нельзя создать долгую славу. А я хочу помочь этим двоим обрести славу навсегда, понимаешь ты! Я оказываю им милость. Ну скажи, я ведь отлично все придумал!
Вот сейчас он был по-настоящему красив: в его глазах горело вдохновение, лицо сияло упоением полета мысли. Прекрасного, будто полет орла на широких крыльях. Сейчас он восхищался не собой, а красотой своего замысла. В такие мгновения я даже почти… нет, не любила его, но понимала, что в нем можно любить.
Если бы только замыслы его не были тем красивее, чем более ужасную участь готовили ни в чем не повинным смертным. Его вдохновленный разум, давший ему имя, рождает много таких замыслов…
– Да и тебе будет приятно показать, на что ты способна, – он взглянул на меня и улыбнулся, будто и правда хотел порадовать. – Тут не обойтись без твоего умения… туманить людям разум и награждать безумием.
– Я этого не делаю.
– Расскажи это сотням тысяч обезумевших от любви! Я и сам от тебя пострадал. – Его губы улыбались, но глаза были холодны. – Помнишь?
Милую ждал я,
Таясь в тростниках,
Дороже была мне,
Чем тело с душой,
Но моею не стала [10]…
– Помнишь, как ты выставила меня на посмешище? Обещала, что вечером я получу то, чего хотел, но исчезла, а к ложу своему привязала суку.
– А вы пустили слух, будто эта сука и была я, что Фригг превратила меня, чтобы наказать и блудливого мужа, и потаскуху-соперницу.
– Вот видишь, как мы оба находчивы? Мы друг друга стоим! Зато тебя теперь называют сестрой суки, но я не держу на тебя зла, – милостиво закончил он. – Благодаря тебе люди научились сочинять любовные стихи. Так ты поняла меня? Я хочу, чтобы те двое сошлись в поединке и чтобы он продолжался вечно.
– Вечно?
– Да. Ты ведь уверяешь, что только тебе одной должна принадлежать власть над жизнью и смертью, а я зря вмешиваюсь и отнимаю твои права? Вот и докажи
