совсем другое. На следующий день они сели на бостонский поезд, нагруженные невообразимым багажом.
Альма представляла себе Бостонский колледж более свободным продолжением школы, которая для нее проскочила незаметно. Девушка торопилась блистать нарядами, вести богемную жизнь, вместе с Натаниэлем ходить по барам и кафе, а в свободное время посещать какие-нибудь занятия, чтобы не расстраивать дядю с тетей. Вскоре Альма обнаружила, что никто на нее не смотрит, что в Бостоне есть сотни куда более соблазнительных девушек, что у двоюродного брата всегда находится повод, чтобы отменить встречу, и что она плохо подготовлена к учебе. В соседки ей досталась толстушка из Виргинии, которая при первой возможности представила Альме библейские доказательства превосходства белой расы. Черные, желтые и краснокожие происходят от обезьян; Адам и Ева были белые; Иисус, возможно, был американец, тут она не уверена. В целом соседка не одобряла поведения Гитлера, но была вынуждена признать, что в еврейском вопросе он не ошибался: евреи — проклятая раса, поскольку они распяли Иисуса. Альма попросилась в другую комнату. Переселение заняло две недели, а новая соседка целиком состояла из маний и фобий, но по крайней мере не была антисемиткой.
Первые три месяца Альма жила в замешательстве, не могла приспособиться даже к самым простым вещам: еда, стирка, расписание уроков; этим всегда занимались ее воспитательницы, а потом самоотверженная тетушка Лиллиан. Альма ни разу в жизни не заправляла постель и не гладила блузку — для этого имелись служанки; не приходилось ей и придерживаться бюджета, потому что в Си-Клифф о деньгах не говорили. Альма удивилась, когда Натаниэль объяснил, что в ее месячную дотацию не включены рестораны, чайные салоны, маникюр, парикмахерские и массаж. Раз в неделю двоюродный брат приходил с тетрадью и карандашом в руке, чтобы приучить сестру к подсчету расходов. Альма обещала исправиться, но через неделю снова была в долгах. Она чувствовала себя чужой в этом надменном, величественном городе; соученицы не принимали ее в свой круг, а молодые люди не замечали, но об этом она не писала тете с дядей, а когда Натаниэль советовал вернуться домой, упрямо повторяла, что для нее что угодно будет лучше униженного возвращения с поджатым хвостом. Альма запиралась в ванной, как раньше — в шкафу, и включала душ, чтобы не было слышно ругательств, которыми она проклинала свою несчастную жизнь.
В ноябре на Бостон всей тяжестью обрушилась зима. Свои первые шесть лет Альма провела в Варшаве, но тамошней погоды не помнила; она была совершенно не подготовлена к тому, что происходило в течение нескольких месяцев. Под натиском града, шквалистого ветра и снега город утратил краски, пропал свет, все стало серым и белым. Жизнь протекала за закрытыми дверями, в ознобе, как можно ближе к батареям. Сколько бы одежды Альма на себя ни натягивала, мороз проникал сквозь кожу и пронизывал кости, стоило ей высунуть нос наружу. Ладони и ступни покрылись обморожениями, простуда и кашель приобрели характер постоянства. Альме приходилось собирать волю в кулак, чтобы по утрам вылезти из постели, закутаться по-эскимосски и перейти из здания в здание, перебирая ногами по льду, прижимаясь к стенам — иначе ветер повалит на землю. Улицы становились непроходимыми, машины стояли, запертые сугробами, которые автолюбителям с утра приходилось атаковать ломами и лопатами; люди ходили ссутулившись, покрыв себя шерстью и мехом, с улиц исчезли дети, птицы и домашние животные.
И вот когда Альма наконец признала поражение и сказала Натаниэлю, что готова позвонить дяде с тетей и попросить, чтобы ее вызволили из этого холодильника, произошла ее первая встреча с Верой Ньюман, художницей и импресарио, сделавшей свое искусство доступным для простых людей в форме платков, простыней, скатертей, тарелок, платьев и, в общем, любых вещей, на которые можно наносить рисунок или штамповку. Вера зарегистрировала свою марку в 1942 году и уже скоро создала новый рынок. Альма смутно помнила, что тетя Лиллиан соревновалась с подругами, чтобы в каждом сезоне первой блеснуть шалью или платьем с новым дизайном от Веры, но о самой художнице Альма ничего не знала. Студентка попала на ее выступление случайно, когда хотела спрятаться от холода между лекциями, и вот она оказалась в зале, где стены были завешаны тканями. Все цвета, сбежавшие от бостонской зимы, спрятались внутри этих стен — дерзкие, причудливые, фантастичные.
Публика приветствовала докладчицу стоя, бурной овацией, и Альма в очередной раз познала меру своего невежества. Девушка и не подозревала, что дизайнер платков тетушки Лиллиан — знаменитая фигура. Вера Ньюман не отличалась внушительной внешностью. Росту в ней было полтора метра, вела она себя робко, пряталась за толстыми очками в темной оправе, закрывавшими половину лица, но как только эта женщина открыла рот, всем стало ясно, что выступает гигант. Альма плохо видела сцену, но внимала каждому слову, и внутри у нее сжимался комок. Девушка ясно почувствовала, что этот момент — решающий в ее жизни. Один час и пятнадцать минут эта эксцентричная, яркая, крохотная феминистка потрясала слушателей рассказом о своих нескончаемых путешествиях, источнике вдохновения для ее разнообразных коллекций: здесь были Индия, Китай, Гватемала, Исландия, Италия и вся оставшаяся часть планеты. Вера говорила о философии, о технологиях, о превращении ее изделий в товар и об их распространении, о препятствиях, которые ей удалось преодолеть.
В тот же вечер Альма позвонила Натаниэлю, чтобы с восторгом сообщить о своих планах на будущее: она пойдет по стопам Веры Ньюман.
— Кого?
— Женщины, которая создала простыни и скатерти в доме твоих родителей, Нат. Я не собираюсь тратить время на лекции, которые мне никогда не пригодятся. Я решила изучать в университете дизайн и живопись. Я буду ходить на занятия к Вере, а потом, как она, отправлюсь путешествовать по свету.
Через несколько месяцев Натаниэль закончил учебу на юридическом факультете и вернулся в Сан-Франциско, но Альма с ним не поехала, несмотря на все давление тети Лиллиан. Девушка выдержала четыре бостонские зимы, больше не упоминала про климат, неутомимо занималась рисунком и живописью. Она не обладала легкостью Ичимеи в рисунке и отвагой Веры в цветовых решениях, но была преисполнена решимости заместить нехватку таланта хорошим вкусом. Уже тогда Альма ясно представляла себе направление, в котором будет двигаться. Ее изделия будут более утонченными, чем у Веры, потому что в ее намерения входило не потакать массовому вкусу и добиваться коммерческого успеха, а творить для собственного удовольствия. Альме никогда не приходило в голову, что можно работать, чтобы жить. Никаких платков по десять долларов, никаких простыней и салфеточек оптом: она
