– Ты сказал, что мы еще долго не будем счастливы, – прошептала она. – Ты уезжаешь?
– Так нужно. Я приехал совсем ненадолго.
Тонкие пальцы вдруг задрожали у него в руке, и он крепко сжал ее ладонь.
– А скоро… ты уедешь?
– Завтра. Двухчасовым дилижансом.
– Ах!
Столько боли прозвучало в этом восклицании, что, взволнованный, он заключил ее в объятия.
– Я уеду только в том случае, если буду знать, что ты в безопасности. Любовь моя, ведь я приехал, только чтобы вернуть тебе сына. А раз дело сделано, нужно спешить обратно.
– Ты так нужен волкам?
– Не волкам. Сейчас лето, они уходят далеко в леса, там для них достаточно дичи. А Светлячок, если не найдет чем поживиться, придет к Франсуа: он к нему привык. Пока-то он живет в нашей пещере. Но возвращаться мне приходится потому, что пора готовиться к зиме, строить новый дом. Он будет стоять на землях мадемуазель де Комбер. Видишь ли, город – не моя стихия. Здесь мне нечем дышать.
– А ведь тогда, в пещере, мы тоже сидели как бы взаперти. Но все-таки любили друг друга.
– Я говорю не об этой комнате. Здесь я был так счастлив, что она всегда будет мне казаться настоящим раем. Все дело в большом городе. Мне не хватало воздуха уже тогда, когда я сходил с почтовой кареты. Ты ведь сама знаешь… Вдали от леса мне не жить…
– Да, знаю. Только непонятно, почему тебе надо ехать так скоро.
– Кроме тоски о вольном воздухе, есть и другое: маркиз. Я знаю, чувствую: он скоро вернется. Мне нужно быть там, чтобы дать ему бой. Главное – помешать ему творить зло. Известно ли тебе, что теперь и мадемуазель де Комбер опасается за свою жизнь?
– Чего ей бояться? – сердито спросила Гортензия, уже ревнуя, ведь он так часто произносил это имя. – И что она сделала столь уж хорошего? Отчего вы вдруг так сблизились? Раньше она не обращала на тебя никакого внимания и даже, помнится, терпеть тебя не могла.
Жан стал рассказывать, как после ссоры в Лозарге Дофина велела Франсуа привести к ней своего друга. Она приняла его в цветочной гостиной, так хорошо знакомой Гортензии, и Жан, увидев ее лежащей на кушетке, укрытую пледом, был поражен, настолько плохо она выглядела.
«Я знаю, что вы помогли бежать госпоже де Лозарг, – сказала она мне. – И правильно сделали. Теперь нужно вернуть ей ребенка. Я знаю, где он… И как только сложится благоприятная обстановка, сразу же дам вам знать».
– Она сдержала слово, – сказал Жан. – Предупредила, что маркиз уезжает, а потом дала денег на поездку сюда, но взамен попросила не задерживаться. Она сказала: «Вы должны бороться с маркизом именно здесь, на земле, которая по праву принадлежит вам. Но пока с ним далеко не покончено… Да и со мной тоже…»
– Но, – возразила Гортензия, – из этого вовсе не следует, что Дофина боится за свою жизнь.
– Об этом она мне и не говорила. Но Франсуа сказал. Ты ведь знаешь, Франсуа никогда не скажет, если не уверен. К тому же все и так ясно. Когда маркиз увидит, что ребенка нет, он сделается хуже дикого зверя. Никто не застрахован от его зубов. А если узнает, кто рассказал, где прячут малыша…
– И кто его забрал… О Жан! В опасности окажешься ты!
– Я его не боюсь. Даже хочу, чтобы он напал. А она всего лишь слабая, больная женщина.
– Ты сам хочешь, чтобы он набросился на тебя? О, любовь моя, ведь ты один, а к его услугам все, что могут дать деньги…
– Мне помогут волки. И потом… если ты когда-нибудь захочешь вернуться в Лозарг, нужно сделать так, чтобы он окончательно перестал нам вредить.
– Ты хочешь сказать… что собираешься убить его? Но ведь он все-таки твой отец…
– Я не стремлюсь его убивать, но буду защищаться. Вот почему я жду его нападения. А теперь, Гортензия, давай-ка забудем о нем. Ведь у нас с тобой так мало времени…
Первую ночь они провели в пылу жаркой страсти после долгой разлуки, любя друг друга с ненасытностью голодных зверей, долгое время не видевших пищи, с каким-то даже исступлением, словно не веря, что эту страсть возможно утолить. Но на вторую ночь все уже было иначе.
В мягком свете масляной лампы, лившемся на их ложе, они любили друг друга с бесконечной нежностью, надолго замирая в объятиях, сроднившись от любви душевной гораздо сильнее, нежели от любви телесной. Порой они разговаривали, шептали нежные безрассудные слова, с незапамятных времен созданные любовью и не сходящие с уст многих поколений любовников, слова, значение которых понятно только им одним… В эту ночь они совсем не спали, боясь упустить чудесные мгновения, заново открывая друг друга.
Но время шло, и с каждым ударом бронзовых позолоченных часов, последнего достояния некогда богатой семьи, сердце Гортензии сжималось все больнее. Она следила за каждой минутой, как приговоренный к смерти, который, ожидая неминуемой казни, тщится полнее прожить оставшиеся часы. Скоро у нее отнимут самую дорогую часть ее существа. Скоро она расстанется с Жаном, они разойдутся в разные стороны. Что толку, если ее путь ведет к тихой гавани… Лишь одно утешение – мысль о сыне, вот-вот она его увидит, плоть от их плоти…
И когда золотом забрезжил розовый рассвет, Жан и Гортензия в последний раз кинулись друг к другу в объятия. Они предавались любви с отчаянной страстью расставания, перемежая быстрые поцелуи лихорадочными, торопливыми словами:
– Мы ведь еще встретимся, да? Когда-нибудь снова будем вместе? – шептала Гортензия.
– Нужно верить, Гортензия, так и должно быть, и не иначе. Я не могу представить себе жизнь без тебя. До нашей встречи я был как дерево. Рос себе на овернской земле вместе с другими деревьями. Ты научила меня жить по-настоящему, – отвечал ей Жан.
Они покинули постель, словно надежное убежище, и теперь стояли друг перед другом обнаженные, будто Адам и Ева в тот горький день, когда первых людей навеки разлучил с раем огненный архангелов меч. Обменялись долгим поцелуем, как путники перед дальней дорогой, выпивающие последний глоток живительной влаги. И стали собираться. Гортензия приготовила кофе на горелке художника. Жан прибрал в комнате, и они сели завтракать вместе, словно настоящие муж и жена. Как удивительно приятно было Гортензии мазать ему масло на хлеб, класть сахар в кофе! Каждый жест приобретал особую значимость.
Потом, усевшись рядом, как вчера, они взялись за руки и стали ждать.
Впрочем, недолго. Делакруа, как и обещал, явился спозаранку. Он объявил, что за Гортензией приедут к десяти часам. А сам художник собирался еще посидеть тут с Жаном и потом отвезти его на Почтовый двор.
– Нельзя ли и мне побыть с ним до отъезда? – взмолилась Гортензия.
– Боюсь, не получится. За вами приедет не фиакр, а карета принца Талейрана. Ведь вы отправляетесь к герцогине де Дино…
