– Филипп, вы мне не покажете плантацию? Мне бы хотелось узнать о ней побольше.
– В самом деле?
– Да. Как о промоине. Я люблю узнавать новое, видеть все своими глазами.
Филипп ухмыльнулся:
– Думаете, вы усидите на лошади?
Мэри поморщилась:
– Полагаю, вы не забудете, что вы не на скачках?
Он протянул руку:
– По рукам?
Мэри пожала протянутую руку:
– По рукам!
– Мне, конечно, придется просить разрешения у Grandpère. Без его разрешения не происходит ничего. И дамы далеко от дома обычно не отъезжают. А знаете, Мэри, что мне в нас нравится? Вы вовсе не похожи на нормальную женщину. – Он оставил ее и отошел в угол галереи, где Grandpère со священником потягивали пунш.
– Надо полагать, это комплимент, – пробормотала Мэри. Она не могла понять, польщена или оскорблена.
Несколько дней спустя она решила, что определенно польщена, – ей довелось увидеть Филиппа в обществе «нормальных женщин». Гудок с пакетбота был первым сигналом, что прибывают гости. Одновременно два маленьких негритенка вбежали на галерею с криками: «К нам корабль заворачивает!» После этого началось светопреставление, которое длилось больше недели.
Гостями были Шарль, сын Grandpère, и его дочь Урсула. И их семьи. Жену Шарля тоже звали Урсула, а мужа Урсулы звали Жан-Шарль. С ними прибыло девять их детей, четверо из которых состояли в браке, и трое из них приехали с детьми. Мэри так до конца и не разобралась в их именах и родственных связях.
– …тебе придется занять место Берты, – сказал ей Grandpère. – Сейчас ты главная дама в доме. – А сам пошел к валу встречать гостей.
С криком «На помощь!» Мэри помчалась искать Клементину. Та не только помогла, но и взяла на себя все заботы. Через несколько секунд слуги уже спешили застелить свежее белье в спальнях, а также наполнить водой кувшины для умывания, нарезать цветов для ваз, стоящих у кроватей, принести ветчину и бекон из коптильни, лед из ледника, вино и виски из погребов, молоко и сливки из маслобойни.
– А вы улыбайтесь, зелль[11] Мари, и здоровайтесь со всеми. Я буду стоять за вашей спиной и тихонько подсказывать, куда чьи вещи нести. Шарлотта наверняка уже поставила кофе, и на кухне полно слоеных язычков. Так что не изводитесь. В этом доме умеют принимать гостей… Хотя, конечно, не хватает Эркюля. Спросите у месье, наметил ли он кого-нибудь в дворецкие, и, если можно, намекните, что неплохо бы Кристофа…
Гости поднимались по аллее, как морской прилив. Мэри пришлось плотно вдавить каблуки в пол, чтобы не убежать. Гости буквально затормошили ее. Женщины целовали ее в обе щеки, мужчины целовали руку. «Посмотри-ка, Шарль, она точь-в-точь такая, как Берта писала в письмах… Такая очаровательная… Так хорошо говорит по-французски… Совсем не американка…» Выражения восторга и восхищения сыпались на Мэри со всех сторон, как удары. Ей еще не доводилось слышать столь бурных восторгов и оживления.
Спустя полчаса Филипп решительно вошел в гостиную, где все угощались пирожными и вафлями, а также бесчисленными миниатюрными чашечками кофе.
– Я только что узнал, что вы здесь, – сказал он. – Извините, что меня не было при вашем прибытии.
– Филипп! – вскричали все, и последовал вихрь объятий и поцелуев.
Наконец все тети, дяди, кузены и кузины были поприветствованы. И Филипп, взяв чашку кофе, встал возле окна. Несколько мгновений спустя его окружила стайка нарядно одетых девушек. Мэри смотрела, как они наперебой пытаются завладеть его вниманием. Они хихикали, поглядывая на него поверх трепещущих вееров, и восхищенно ворковали по поводу его сюртука, сапог, бакенбардов, суждений. «Какие они все глупые, – подумала Мэри, – и неестественные! Если таковы нормальные женщины, то я рада, что я не такая».
В дверях она увидела Клементину, которая знаками подзывала ее. «Извините», – сказала она женщине, которая рассказывала ей, как болезненно у одного из ее детей режутся зубки.
– Что такое, Клементина?
– Нам надо кое-что распланировать.
– В жизни так не уставала, – пожаловалась Мэри Филиппу за ужином. Про себя она поблагодарила Клементину за то, что та усадила ее рядом с ним. Среди этого множества чужих людей ей необходим был друг.
– Скоро привыкнете, – пообещал Филипп. – В конце концов, это обыкновенное креольское гостеванье. У дяди Бернара нас постоянно садится за стол двадцать—тридцать человек.
Мэри окинула взглядом длинный стол. Теперь, когда за ним сидело много народу, он выглядел естественнее, чем тогда, когда не пустовал лишь один конец. Она заметила, что у стола подняли боковые доски. Теперь он заполнял в огромной комнате то обычно незаполненное пространство, из-за которого она всегда казалась пустоватой. Ведь комната была предназначена именно для этого – для ярких дамских платьев, сияния драгоценных камней на женских шеях и в ушах, неяркого света свечей в высоких канделябрах на двенадцать свечей каждый. Этот свет отражался в величественной хрустальной люстре и в массивных зеркалах в золоченых рамах.
Комната ожила от смеха, веселых разговоров, позвякивания серебряных ножей и вилок о фарфор, чистого, мелодичного звона бокалов на высоких ножках, когда все чокались после очередного тоста. Здесь были люди, радующиеся жизни, любящие жизнь и друг друга. На целом ряде лиц Мэри замечала характерный подбородок Куртенэ – ямочка у женщин, более заметная выемка у мужчин, – который повторялся и на портретах, глядящих на собравшихся со стен.
«Это и есть семья, настоящая новоорлеанская семья», – поняла Мэри. Сердце ее тревожно забилось. Где-то там, в Новом Орлеане, была такая же семья, к которой принадлежала она сама. Возможно, в этот момент они тоже сидят, собравшись за одним столом. Возможно, они высоко поднимают бокалы своими необычными пальцами, которые были такой же семейной чертой, как и подбородки Куртенэ.
«Они мои, – подумала она, – и они рядом, я знаю. Скоро я буду с ними. Сейчас август. Еще десять недель, и лето кончится, все вернутся в город, и мадемуазель Сазерак отыщет для меня мою семью».
Селест Сазерак ласкала безумным взором картину. Это был портрет прекрасной женщины в сложного фасона платье из золотой парчи. Необычными пальцами она сжимала хрупкий кружевной веер.
«Теперь она моя, – радостно думала Селест. В ее жадной улыбке не было ничего человеческого. – Все мое – и веер, который раскрывался при королевском дворе, очаровывая короля волной кружев; мое, как тому и следовало быть. Наконец-то мое. Мое сокровище – как и все прочее в шкатулке. Мое сокровище – моя тайна.
Никто никогда ничего не узнает. Эта глупая американка сгниет в Монфлери с этой идиоткой Бертой, которая выезжает в город только раз в год. Их так легко обвести вокруг пальца, они и рады плясать под мою дудку. Идиотки».
