Услышав эти слова, Шанке подошел к Асунсьон и на руках отнес ее в свою хижину.
А утром стало известно решение вождя: свадьба состоится на закате солнца, по обряду племени, к которому принадлежал Шанке.
Днем индианки омывали Асунсьон душистыми травяными отварами, окуривали благовониями и творили молитву, прося своих богов о благосклонности к белой женщине.
Затем все племя собралось на большой поляне, и началась общая молитва — песнопение — с приплясыванием и движением по кругу.
Когда же последний луч солнца блеснул над поляной, вождь благословил соплеменников на священную жертву, и самый сильный молодой воин одним ударом мачете свалил наземь огромного быка.
Асунсьон внутренне содрогнулась, но Шанке уверенно сжимал ее руку, и храбрая невеста сумела преодолеть минутный страх и отвращение к чуждому ей ритуалу.
А вождь, взяв в ладони еще теплое, пульсирующее сердце священного животного, начал главную молитву.
— О, всемогущие боги! Мы все в вашей власти и просим вас: позвольте этим мужчине и женщине из разных народов соединить жизни. Возьмите их под свою защиту. Шанке, сын благородного воина Катральфуса, берет в жены Асунсьон Оласабль и обязуется по законам своего племени уважать и защищать ее. Наши деды и отцы будут с небес следить, как он это выполняет. Иначе будут прокляты эта семья и оба наших народа.
Он закончил молитву, более похожую на клятвенную речь перед лицом богов, и мощные звуки тамтамов возвестили о том, что Шанке и Асунсьон могут теперь с полным правом считать себя мужем и женой.
— Я люблю тебя, Асунсьон! — горячо прошептал Шанке и в ответ получил такое же признание.
Затем индейцы стали подносить им свадебные дары: целый табун лошадей, оружие, украшения для новобрачной.
Праздник на поляне продолжался до самого утра, а Шанке и Асунсьон отправились в свою хижину, где, обнимая и лаская друг друга, невольно возвращались к разговору о том, как им жить дальше.
— Я не могу вернуться в твое имение, — сказал Шанке, — но и ты не сможешь жить здесь. А что нам делать, если завяжется бой между твоими и моими братьями? Мы с тобой теперь не должны принимать чью-либо сторону. Поэтому нам надо найти такое место, где мы могли бы жить в мире со всеми людьми, независимо от цвета кожи.
— Да, ты прав! — подхватила Асунсьон. — Мы построим ранчо, которое и станет нашим домом. И пусть все видят, как могут жить индеец и белая, не враждуя между собой, а нежно любя друг друга.
— Возможно, так мы положим начало миру между нашими народами, — продолжил ее мысль Шанке.
Тревога о судьбе Виктории подкосила Марию. Она слегла, и доктор всерьез опасался, смогут ли нормально пройти роды.
Мануэль и Доминга часами просиживали у постели Марии, которая металась в жару и все время звала Викторию.
Гонсало же не мог позволить себе пассивную роль сиделки — его теперь занимал только капитал Оласаблей, который он вознамерился значительно преумножить, прежде чем полностью завладеть им.
С этой целью он предложил сделку крупному землевладельцу Байгоррии — депутату конгресса.
— Правительство хочет расширить границы, присоединить новые земли и утихомирить индейцев, — излагал свой план Гонсало. — Я готов отдать индейцам много голов скота и могу уговорить других помещиков сделать то же самое.
— А индейцы должны отдать свои земли в обмен на скот? — догадался Байгоррия.
— Да. Вы поможете протолкнуть этот закон в конгрессе, а я, получив хороший кусок земли, в долгу перед вами не останусь. Мы оба будем в выигрыше.
Байгоррия согласился с предложением Гонсало, но попросил не посвящать в их план Мануэля Оласабля.
Заручившись поддержкой влиятельного депутата, Гонсало отправился в «Эсперансу» — вести подготовительную работу среди соседей-землевладельцев.
Какое-то время Виктория скакала по степи без всякой цели, обливаясь горючими слезами и прощаясь со своей жизнью — такой тяжелой и несчастной.
Но когда, обессилев от рыданий, она пришпорила коня и огляделась вокруг, то поняла, что находится в нескольких милях от «Эсперансы».
Это открытие внезапно придало Виктории сил. Как же она могла забыть об Асунсьон? Ведь есть еще на свете один человек, который, возможно, поймет ее и подскажет какой-нибудь выход!
Однако в «Эсперансе» Викторию встретила растерянная Хулиана, сказав, что Асунсьон уехала искать своего индейца и неизвестно, вернется ли сюда вообще когда-либо.
Виктория восприняла эту неожиданную новость как указующий перст судьбы: надеяться больше не на кого, и на всей земле не осталось места, где можно было бы найти приют.
Попив чаю с Хулианой, она ушла в спальню и, сжимая в руках крест Энрике, стала просить у Господа прощения за то, что вынуждена лишить жизни себя и ребенка.
Затем, тихо выйдя из дома, направилась к реке.
Хулиана же, обеспокоенная состоянием Виктории, никак не могла уснуть и, услышав странный, непривычный шорох за стеной, встревожилась еще больше. Может, девочке нужна помощь?
Заглянув в комнату гостьи и не найдя ее там, Хулиана громко кликнула слуг и вместе с ними бросилась на поиски Виктории.
А тем временем Гонсало как раз подъехал к имению, встреченный криками и факельным шествием.
— Что здесь происходит? — недоуменно спросил он Хулиану.
— Сеньорита Виктория пропала.
— Виктория здесь? — изумился Гонсало.
— Да. Но она приехала в таком состоянии, что я за нее боюсь, — сказала Хулиана. — Как бы она не наложила на себя руки.
— Этого только не хватало! — воскликнул Гонсало и, сориентировавшись на местности, устремился к реке, где еще издали увидел Викторию, медленно погружавшуюся в воду.
Гонсало громко окликнул ее, но Виктория его не услышала. Голова ее скрылась под водой.
Добежав до реки, Гонсало, не раздумывая, нырнул в воду и вытащил на берег бездыханное тело Виктории. Затем долго хлопотал над нею, делал искусственное дыхание, пока не привел утопленницу в чувство.
— Ну вот, так-то лучше! — сказал он удовлетворенно и на руках понес Викторию в дом.
Из ее рукава на постель упал крест Энрике.
Утром, когда она немного пришла в себя, Гонсало попросил Хулиану оставить его наедине с Викторией.
— Говорить буду я, у тебя еще слишком мало сил, — сказал он. — А ты только слушай. Не знаю, почему ты так поступила, и не буду тебя об этом спрашивать. К тому же для меня не секрет, как ты ко мне относишься. Но у меня есть одно несомненное достоинство: я способен оценить своего врага. А нам ведь с тобой еще предстоит борьба, не так ли?
