Грейсон опустил взгляд на свое мужское естество, гордо восставшее, как обычно после пробуждения, и нахмурился. Неужели опять придется самому ублажать себя? У герцога давно не возникало такой необходимости: всегда было кому этим заняться.
Однако не только это не давало ему покоя. Грейсон поморщился, но дело было не в больной от слишком обильной выпивки голове.
В чем тогда, хотелось бы знать?
И тут он вспомнил… Чертова девица Шервуд, леди Дженис, своим появлением в Холси‑Хаусе все изменила. Грейсону наконец‑то удалось научить эту неумеху янки правильно двигать запястьем, охаживая его хлыстом по заднице. Так, чтобы боль доставляла удовольствие. А что касается двух сестричек, то с ними не жалко и расстаться. Грейсону надоели слезы и сопли младшей, когда он желал, чтобы его ублажали все три женщины одновременно. А старшая была недостаточно привлекательной, чтобы развлекаться с ней в постели при свете дня. Грейсон же предпочитал предаваться плотским утехам именно в дневное время суток.
Он давно отправил бы сестер паковать вещи, но пока не мог этого сделать: из‑за снегопада, конечно, но в основном потому, что боялся огласки. И дело вовсе не в его порочности: это он мог бы с легкостью отрицать, если придется, — а в том, что при возбуждении не мог прийти к логическому завершению без некоего бриллиантового ожерелья на шее, которое он купил в Венеции и которое предположительно принадлежало одной из прежних королевских любовниц.
От такой истории уже не отмахнешься: она слишком увлекательна и обстоятельна, чтобы выглядеть ложной. К тому же… совершенно правдива.
Грейсон с тоской взглянул на ожерелье, лежавшее на туалетном столике, которое он не надевал прошлой ночью. Слух об этом определенно не должен просочиться в Лондон, иначе герцог Холси станет всеобщим посмешищем.
Грейсон рассмеялся, поскольку и сам находил свой фетиш забавным. Может, он и был порочным, удовлетворяя свои плотские аппетиты не вполне обычными способами, но по крайней мере в отсутствии чувства юмора его не упрекнешь. Другим об этом знать вовсе не обязательно: Грейсону больше нравилось вызывать страх.
Как был в чем мать родила, он вылез из постели и крикнул:
— Прескотт!
В ту же секунду дверь спальни отворилась и появился его камердинер с широким шелковым халатом в руках.
— Где леди Дженис? — спросил Грейсон, позволяя слуге завернуть его в роскошный синий шелк.
— В малой столовой, ваша светлость.
— Сегодня она так же упряма и неуступчива, как вчера вечером?
Прескотт, избегая встретиться с хозяином взглядом, завязывал пояс халата замысловатым узлом.
— Если верить лакею, то, напротив, очень покладиста.
— Покладиста? Ха.
Выходит, только с ним она как колючка? Это было выше понимания Грейсона. Он подошел к зеркалу и тряхнул головой, откидывая волосы назад. Он был далеко не глуп и прекрасно знал, что женщины понимают, как порой мужчин привлекает недостижимое, поэтому и возводят преграды на каждом шагу. Но эта девица довела веками отточенную стратегию до абсурда. Ему большого труда стоило не рассмеяться прошлым вечером, когда она заявила, что терпеть не может все без исключения произведения Шекспира. Но как видно, больше никто не разгадал ее игру.
Ярроу и Раунтри — эти два идиота — попались на эту уловку и не просто увлеклись девчонкой, а возжелали ее.
Как и он сам, но лишь потому, что поверил, будто цель ее визита — повидать вдовствующую герцогиню и что, несмотря на все ее уловки, ей нет до него никакого дела.
И все же почему он ее не интересует?
Он красив, богат, влиятелен. Он герцог, в конце концов.
Грейсону очень не нравилось, когда кто‑то не жаждал добиться его благосклонности.
Сначала его раздражало, что своим появлением леди Дженис нарушила привычный порядок его жизни в поместье: скачки, шлюхи, выпивка, карты и снова шлюхи, — но эта девушка сумела так его заинтриговать, что он решил отказаться от своих обычных развлечений и целиком сосредоточиться на ней. Она не глупа: это он сразу понял, — если не брать во внимание ее дурацкую манеру постоянно твердить «нет» по любому поводу. Забавно было бы уложить ее в постель.
Но это, конечно, абсолютно исключено: маркиз Шервуд не потерпел бы, случись кому бы то ни было обесчестить ее, — если только речь не зайдет о свадьбе. Но о подобном исходе Грейсон не хотел даже думать.
Именно поэтому сегодня утром он все еще не решил, что предпринять: разве что еще немного понаблюдать за ней? Посмотреть на то, что можно увидеть, и, может быть, понять, почему он ее не привлекает.
— Сэр Майло Фолстафф здесь, — прервал размышления хозяина Прескотт, на секунду прервав свое занятие — бритье герцогских щек.
Грейсон открыл глаза.
— Приехал? Давно пора.
— Снегопад задержал его в деревне, но сегодня утром ему удалось добраться сюда верхом на его арабском скакуне. Сейчас он в конюшне.
— Ярроу и Раунтри уже проснулись?
— Да, ваша светлость. Правда, они только что вышли, чтобы увидеться с ним.
Грейсон терпеть не мог оставаться в стороне от происходящего. Это уходило корнями в детство, когда никто, казалось, совсем его не замечал, — во всяком случае, именно так было после смерти матери.
— Тогда поторопись, — приказал он камердинеру.
Не желая что‑нибудь упустить, Грейсон отказался от обычного завтрака: яиц всмятку и тостов — и уже через десять минут, на голодный желудок и в сопровождении своры псов, находился в конюшне со своими так называемыми друзьями — отъявленными подхалимами, которые, сказать по правде, порядком ему поднадоели. Он уже с трудом выносил притворную веселость отчаявшихся мужчин и женщин.
И все же Грейсон потворствовал им. Приятно было сознавать, что они просто игрушки в его руках и в любой момент он может разрушить любому из них жизнь. Он считал, что проявляет великодушие, не делая этого. Мать гордилась бы им или по меньшей мере была бы довольна — так он любил повторять себе.
Грум чистил щеткой вороного жеребца гостя, и Грейсон с завистью наблюдал, как бугрятся мышцы его мускулистой спины и бедер. Он представлял собой совершенный образец мужественности, этот слуга, тот самый, которого Грейсон отчитывал накануне перед леди Дженис. Странно, как это он не замечал его прежде. Должно быть, раньше грум не попадался ему на глаза в конюшнях.
Грейсон решил уволить его, как только сойдет снег. Никому в поместье не дозволено затмевать герцога, а потому он и не испытывал ни малейшего чувства вины. Титул требует почитания и уважения, а он просто вносил свою лепту.
Фолстафф тем временем рассказывал о какой‑то барменше из Брамблвуда, с которой расстался только нынешним утром и с большим сожалением.
