Мужикъ замолчалъ и повѣсилъ голову. Пригорюнились и всѣ остальные.
— Какъ же теперь, братцы, быть то, а? — спросилъ Ефимъ.
— А такъ и быть...
Чернобородый оглянулся кругомъ, наклонился къ дворовому и, понизивъ голосъ, проговорилъ:
— Думаемъ къ шайкѣ воровъ пристать, что въ Хватовскомъ лѣсу у Введенья поселилась.
Ефимъ такъ и отпрянулъ.
— Да неужто? — воскликнулъ онъ.
— А что же дѣлать то? Раззорили, да и еще раззорятъ. Когда то еще отпишутъ вотчину, когда то еще дѣлу конецъ будетъ, а до тѣхъ поръ кровь всю выпьютъ. А потомъ чего ждать, Ефимушка? Достанемся племянничку этому внучатному, такъ сладости не будетъ. Одно дѣло, что на волѣ погулять, а тамъ что будетъ. Не мы, Ефимушка, первые, не мы послѣдніе.
Ефимъ пригорюнился.
— И все это изъ-за барыни этой вышло, изъ-за змѣи подколодной, которую батюшка нашъ на груди своей отогрѣлъ! — проговорилъ онъ.
— Да. Попалась бы она намъ въ лапы часомъ, такъ мы-бъ на ней все выместили.
— Гдѣ же она теперь? Невѣдомо вамъ?
— Разно болтаютъ. Сказываютъ наши, кои въ Рузѣ бродятъ, что она гдѣ то въ вотчинѣ живетъ того барина, съ коимъ убѣжала, а гдѣ эта вотчина, того не вѣдаютъ.
Мужики молчали.
— Что-жъ теперь дѣлать думаешь, Ефимушка? — спросилъ у двороваго чернобородый мужикъ. — Домой пойдешь, такъ въ тотъ же часъ въ кутузку попадешь.
— Непошто мнѣ домой идти, — угрюмо отвѣтилъ Ефимъ. — Шелъ за тѣмъ, чтобы поклониться могилкамъ родительскимъ, да и уйти на вѣки вѣчные. Бродячаго люда по матушкѣ Рассеѣ много бродитъ, найдется и намъ мѣсто.
— То-то, молъ, — ободрительно отозвался чернобородый. — Староста Игнатъ на што ужъ степенный мужикъ, а и тотъ ушелъ.
— Ушелъ и Игнатъ?
— Ушелъ. Этотъ къ старовѣрамъ ушелъ со всею семьей и въ какомъ то скиту живетъ, ну, а мы вотъ погуливаемъ.
— Грабежомъ промышляете? — съ укоромъ спросилъ Ефимъ.
— Лишнее у толстосумовъ беремъ, — засмѣялся чернобородый. — Бѣдныхъ да убогихъ не трогаемъ, убійства не чинимъ, а такъ себѣ пошаливаемъ.
Онъ опять наклонился къ Ефиму и едва слышнымъ шепотомъ заговорилъ ему:
— Нонѣ вотъ здѣшняго Акимыча пощупаемъ, очинно обросъ мужикъ, очинно награбилъ много, всю округу споилъ да раззорилъ и деньжищъ, сказываютъ, множество, а мужикъ воръ, злодѣй, ни жалости, ни стыда, хуже татарина лютаго, вотъ мы его и обмишуримъ. На разсвѣтѣ извощики уѣдутъ, мужики вонъ тѣ тоже съѣдутъ, на базаръ въ Рузу поспѣшаючи, ну, мы и насядемъ на Акимыча. За рѣчкой нашихъ то еще семь человѣкъ, да вотъ васъ трое прибыло.
— И насъ считаешь? — усмѣхнулся Ефимъ.
— А почему и нѣтъ?
Ефимъ тряхнулъ головой.
— Ладно, считай и насъ, дядька! — съ глубокимъ вздохомъ воскликнулъ онъ. — Семь бѣдъ — одинъ отвѣтъ, а ужъ мы все равно и бѣглые, и раззоренные... Поднеси-ка еще стаканчикъ, землякъ любезный.
— Пей, Ефимушка, на здоровье, вотъ она, баклажка то!
Раннимъ утромъ дворникъ, его семья и работники были перевязаны, и вся полная „кубышка“ дворника, сохраняемая въ кованомъ сундукѣ, была въ рукахъ крѣпостныхъ Луки Осиповича Коровайцева. Захватили они и много разной рухляди: тулуповъ, женскихъ шубокъ и душегрѣекъ, плотныхъ шелковыхъ платьевъ дворничихъ, бухарскихъ шалей, полотна и т. д. На двухъ парныхъ подводахъ ускакали грабители съ постоялаго двора, и когда какіе то проѣзжіе нашли дворника со всѣми его домочадцами въ избѣ еле живыми отъ страха и связанными, грабители были далеко.
Виновница всѣхъ этихъ событій, „воликолѣпная“, какъ прозвали ее сосѣди, Катерина Андреевна Коровайцева весело, широко и пышно жила въ Лаврикахъ, наслаждаясь полнымъ счастіемъ и любовью. Когда Павелъ Борисовичъ, смущенный и обезпокоенный, сообщилъ ей о несчастіи, постигшемъ ея мужа, она дрогнула вся, встрепенулась и яркая краска залила ея прекрасное лицо, а лучистые глаза такъ и засверкали.
— Убили? — воскликнула она, подымаясь съ мѣста.
— Да, Катенька...
— Такъ чего же ты пасмурный такой, орликъ ты мой? — весело спросила она. — Вѣдь теперь я свободна, вѣдь теперь я безъ всякой помѣхи твоя!
— А тебѣ развѣ не жаль его?
Катерина Андреевна слегка поморщила свои соболиныя брови.
— Жаль, конечно, онъ добрый былъ, смирный, а все же лучше, что онъ умеръ. Правда? И намъ лучше, да и ему: чтобы онъ мучился?.. Мнѣ вотъ Черемисова жаль; онъ пострадаетъ за то, что наше счастіе устроилъ.
— Онъ выпутается, Катя: вѣдь онъ честь свою, личность свою защищалъ. Покойникъ Лука Осиповичъ твой бросился на него, пытаясь тяжко оскорбить его.
— Ну, а если выпутается нашъ милый удалой гусаръ, такъ и горя нѣтъ никакого. Все дѣлается такъ, какъ тому быть должно, мой милый Поль. Безъ смерти Луки не было бы ни моего, и твоего счастія, значитъ, и говорить нечего. Онъ пожилъ, онъ взялъ свое, такъ я тоже пожить хочу. Посуди самъ: развѣ я для того создана, чтобы въ деревенькѣ Луки Осиповича грибы солить? Развѣ я пара ему?
Катерина Андреевна взглянула въ зеркало, обняла Скосырева и, склонивъ ему головку на плечо, проговорила:
— Онъ оттуда проститъ и благословитъ меня. Я ни разу не обманула его, была ему вѣрною женой, да и никогда не обманула бы, еслибъ ты силой не взялъ меня. Онъ долженъ простить меня, долженъ, а я... я помолюсь за него...
Катерина Андреевна заказала по мужѣ сорокоусты въ десяти окрестныхъ церквахъ и послала въ Москву прикащика съ приказаніемъ отыскать могилу Луки Осиповича и поставить надъ его прахомъ дорогой памятникъ. Памятникъ этотъ и до сей поры стоитъ по окраинѣ Лазаревскаго кладбища, и любопытный можетъ, хотя съ трудомъ, прочесть на немъ надпись и стихотвореніе.
Павелъ Борисовичъ только подивился характеру своей обожаемой красавицы и еще больше сталъ любить ее, высоко цѣня то, что она вся отдалась ему и вмѣстѣ съ мужемъ похоронила все старое. Она же дала ему и мысль блестяще покончить все дѣло.
— Чего ты волнуешься, мой милый? — говорила она Скосыреву, когда того засыпали бумагами изъ различныхъ учрежденій „по дѣлу объ убійствѣ помѣщика Коровайцева и бѣжавшой женѣ его“. — Все это пустяки! Ты пошли меня къ этимъ скучнымъ судьямъ, а я скажу вотъ что: скучала я дома, покинутая мужемъ, который то по службѣ, то на охоту отлучался, и поѣхала съ знакомымъ корнетомъ Черемисовымъ, другомъ моего мужа, въ гости къ помѣщику Скосыреву, который тоже знакомъ съ нами и въ домѣ у насъ бывалъ, а въ это время мужъ вернулся, послушалъ болтовни пьяной дворни и поскакалъ искать меня въ Москву, набросился на корнета Черемисова и за это поплатился. Вотъ и все. Какая же это вина съ моей стороны? Пусть они дворню спросятъ, какая я была мужу жена. Развѣ преступленіе въ гости къ тебѣ пріѣхать? Нѣтъ, милый, ты не бойся, не смущайся! Не то, что тебѣ, у котораго и богатство, и связи, а послѣднему мелкопомѣстному помѣщику, однодворцу какому нибудь, и то нечего бояться.
