Перси Блейкни во Франции! Его жена в тюрьме! Теперь его жизнь будет ценой ее свободы!
Очевидность всего этого со всей силой обрушилась на нее, и душа содрогнулась от столь ужасающего финала. Однако оставшийся животный инстинкт еще пытался бороться. Повсюду за пределами навеса была такая заманчивая темнота. Если бы только ей удалось достигнуть этого покрова тьмы, – она спрячется, она выждет, она уже больше не совершит промаха, нет, она будет бдительной и осторожной… если бы только ей удалось убежать, вырваться!
Безумная попытка женщины вырваться от пятерых мужчин! О, как это было жалко, ничтожно, бессмысленно.
Чиновник даже выразил великое изумление, увидев, как эта гибкая грациозная женщина пытается растолкать солдат. По всей видимости, это доставило ему огромное удовольствие.
– Ну, довольно! Уведите ее! – в конце концов грубо обрезал он. – Нам тут некогда отвлекаться! Тащите, тащите прочь эту шлюху, пусть она поостудит свой темперамент в шестом номере, пока губернатор не скажет, что делать дальше. Да уведите же ее наконец! – заорал он вдруг, стукнув грязным кулаком по столу, видя, что Маргарита все еще бьется в руках солдат в безумном отчаянии. – Черт побери! Да неужели никто из вас не в состоянии убрать отсюда эту сбесившуюся бабу?!
Толпа напирала; гвардейцы, стоявшие за спиной чиновника, язвительно посмеивались над беспомощностью солдат; последние, в свою очередь, чертыхались громко и отрывисто до тех пор, пока один из них, окончательно вышедший из себя, не занес в бешенстве огромный кулак и не обрушил его с последним отчаянным проклятием на голову Маргариты.
Пожалуй, этот дикарь, с каким бы чувством он ни наносил свой страшный удар, даже вопреки своим намерениям, поступил наиболее милосердно из всех окружающих. Он попал Маргарите прямо в лоб, и ее измотанные уже до последней степени нервы сразу же отступили, столкнувшись со столь жестоким средством. Бессмысленная борьба прекратилась, руки беспомощно повисли вдоль обмякшего тела, и, окончательно потеряв сознание, она была избавлена от унизительного для ее гордого и несгибаемого духа зрелища, как грубые солдаты поволокли ее прочь, а также от невыносимого сознания полного краха ее последних неясных надежд.
Сознание возвращалось очень болезненно и медленно.
Еще ночью она ясно осознала, что произошло, но вот уже пробивается дневной свет, а она все еще лежит и страдает.
Голова ее невыносимо болела – это было одно из первых отчетливых ощущений. Потом она смутно различила бледный и тоненький солнечный луч, который падал прямо ей на лицо. Она сразу же вновь закрыла глаза, поскольку он только усиливал боль.
Лежа на спине, она осторожно ощупывала пальцами жесткую подстилку под собой, потом какой-то грубый тюфяк под головой и свой плащ, накинутый сверху. Мысли еще не вернулись к ней, но по всему телу разливалось не выразимое никакими словами страдание.
Тем не менее она почти сразу же заставила себя вновь открыть глаза, и постепенно через колеблющееся марево перед ее взором стали проявляться отдельные предметы.
Сначала она увидела некую узкую щель, нечто вроде окна с грязным стеклом, через которое едва пробивался мутный солнечный свет. Затем освещенное этим лучом облако пыли, состоящее – во всяком случае так представилось ее бедному измученному уму, робко пытавшемуся пробиться к реальности – из огромного количества каких-то разбухших до невозможных размеров молекул, страшно мобильных и активных, танцующих перед воспаленным взором Маргариты некое подобие ужасной и дикой сарабанды; они то близились, то отдалялись, формировались в группы, принимали какие-то чарующие формы, представлялись то забавными, то уродливыми масками, хихикающими, издевающимися над ней, беспомощно лежащей здесь на этой грубой подстилке.
Потом постепенно она различила три стены сырой и грязной узкой комнаты, которые были покрыты плесенью и ржавчиной вперемешку. Под так называемым окном перед ней лежала еще одна подстилка, и на ней шевелилось что-то темное.
Откуда-то оттуда, прямо сквозь облако все той же жуткой пыли, в ее сознание вползали слова: «Свобода, равенство, братство или смерть!», и все же она смогла различить едва заметно темнеющее над другой подстилкой распятие.
Это было слишком непросто для ее болевшей измученной головы – собрать воедино все увиденное, понять, что означали и эта комната, и этот ковер, и это узкое грязненькое оконце, и заплесневелые стены, – поэтому она приходила в сознание очень медленно и тяжело.
Маргарита решила подождать, пока память ее сама придет в свое обычное состояние, как бы медленно это ни происходило.
– Как вы думаете, дитя мое, вы уже в состоянии принять немного вот этого напитка? – долетел до ее ушей слегка дрожащий вежливый голос.
Она опять открыла глаза и заметила, что нечто темное, только что лежавшее перед ней на подстилке, исчезло и склоняется теперь над ней темной неразличимой массой, нежно и заботливо обращаясь по-французски с тем мягким и певучим акцентом, что так свойствен нормандским крестьянам, и прижимая к ее губам какой-то приятно холодящий предмет.
– Они дали мне это специально для вас, – едва ли не в ухо шептал ей все тот же голос. – Я думаю, вам действительно станет легче, если вы немного попьете.
Чья-то рука подлезла под грубый тюфяк, лежащий в ее изголовье, пытаясь слегка приподнять вместе с ним ее голову. И, поскольку предмет, оказавшийся стаканом, был плотно придвинут к ее губам, она отпила немного.
Стакан держала сухая морщинистая рука, она немного дрожала, но другая, поддерживавшая ее голову, была дружелюбной и твердой.
– Ну вот. Уверен, что вам теперь стало лучше. Закройте глаза и попытайтесь заснуть.
Она, не задумываясь, последовала доброму совету и в последний момент слабым отблеском сознания отметила какую-то тень, промелькнувшую между ней и тем самым окном, сквозь которое едва пробивались лучи сентябрьского солнца.
По всей видимости, она проспала какое-то время, однако голова ее продолжала болеть, и лишь во рту уже не было так царапающе сухо. Сквозь смутную полудрему она слышала, как все тот же приятный голос тихо гудит где-то поблизости «Отче наш» и «Богородице, дево».
Так пролежала она большую часть дня. Не совсем без чувств, но и не настолько в сознании, чтобы вновь погрузиться в черную тучу сгустившихся над ней обстоятельств, готовую своими ужасными напоминаниями окончательно подавить ее.
Время от времени те же дрожащие руки мягко и настойчиво вливали через безвольные губы то теплый бульон, то молоко. Если бы так не болела голова, то она находилась бы теперь в полном умиротворении в комнате, которая казалась наполненной необычными ощущениями покоя и отдыха. Солнце уже клонилось к закату, и свет, пробивавшийся сквозь узкое грязное оконце, становился все более и более золотистым. Потом он исчез совсем. Бубнящий рядом голос убаюкивал ее, и к вечеру она погрузилась в глубокий и освежающий сон..
