— О, Фаро!.. — выдохнула Берти, и глаза ее наполнились слезами. — Твое богатство — ничто по сравнению с моей любовью к тебе.
— Так ты примешь этот знак моей любви к тебе, чтобы он заменил меня, пока я не вернусь? — спросил Фаро, по-прежнему держа перед собой цепочку.
Девушка покраснела и кивнула. Ее обуревали столь сильные чувства, что она не могла вымолвить ни слова. Наконец она наклонила голову, и Фаро осторожно надел цепочку ей на шею, так, чтобы подвеска оказалась под платьем, между грудей.
— Ты оказала мне великую честь, — сказал он, поцеловав ее.
— Нет, Фаро. — Она взяла его лицо в ладони и пристально посмотрела ему в глаза. — Это ты оказал мне честь. Я никогда даже не надеялась… — Горло ее сжал спазм, предвещающий слезы. — Я думала, что меня нельзя полюбить.
Фаро осторожно провел ладонью по ее щеке, утирая слезы, а потом снова ее поцеловал.
— Ты похожа на самый прекрасный лотос, — сказал он. — Твое тело — полное и гладкое, как кремовые лепестки цветка, открывающиеся для меня. Когда я рядом с тобой, я как будто молюсь в самом святом из храмов.
Солейберт разрыдалась от счастья.
— О, Фаро, пожалуйста, — умоляла она, — не покидай меня. Я не смогу вынести мысли о столь скорой разлуке с тобой.
— О, мой цветок, — пытался он ее утешить, — это совсем ненадолго. В мое отсутствие ты будешь чувствовать мою любовь каждое мгновение.
Фаро отстранился и сжал пальцами подвеску, висевшую меж ее грудей. Поцеловав украшение, он вернул его на место и с нежностью прошептал:
— О, миледи Солейберт… — Ее имя прозвучало в его устах как шелест тончайшего шелка.
Влюбленные обнялись и крепко прижались друг к другу. Но тут послышался голос Баррета — он звал Фаро, — и им пришлось разомкнуть объятия.
— Я буду тебя ждать, — прошептала Берти; теперь она уже забыла о печали и была полна решимости.
Фаро кивнул и запечатлел на ее устах последний поцелуй.
— Однажды я подарю тебе вместе с самой прекрасной мангалсутрой нечто такое, что мог создать только Господь. И с сегодняшнего дня ты всегда будешь моей.
Берти улыбнулась и отстранилась от него. Окинув взглядом окрестные холмы, тихо сказала:
— А теперь уезжай побыстрее, иначе я не смогу это вынести.
Осознав мудрость ее слов, Фаро тут же поднялся и поспешно исчез за стенами Гринли.
Берти же еще долго сидела на траве, сидела до тех пор, пока небольшой отряд воинов, направлявшихся в Лондон, не выехал из ворот замка. Фигуры всадников постепенно уменьшались и вскоре скрылись за грядой холмов.
Но последний из всадников задержался на гребне холма и развернул своего вороного коня — словно хотел вернуться обратно к замку.
Берти тут же поднялась на ноги и, глядя на всадника, помахала ему рукой.
— Счастливого пути, любовь моя, — прошептала она. Конь взвился на дыбы, потом развернулся и тоже исчез за холмом.
Тихонько вздохнув, Берти медленно направилась к замку.
Ворвавшись в дом, Хейд хлопнула дверью с такой силой, что на полках вся утварь задребезжала.
— Святая Корра! — воскликнула Минерва.
— Боже милосердный… — пробормотал Руфус, сидевший за столом. Надзирая за посевными работами, он натрудил руки до водяных мозолей, и теперь Минерва обрабатывала их мазью, чтобы потом перевязать.
— Что с тобой, моя фея? — спросила Минерва. — Что случилось?
— Нечего особенного, — ответила Хейд. Швырнув свой недавно собранный мешочек в угол, она вышла на середину комнаты и, скрестив на груди руки, уставилась на Руфуса. — Не пора ли тебе заканчивать, Минерва? — спросила она, нахмурившись.
— Я могу и сам перевязать себе руки, — в смущении пробормотал Руфус; ему хотелось побыстрее убраться отсюда — подальше от разгневанной Хейд.
Хейд направилась к соседней комнате. Обернувшись, сказала:
— Да, это было бы замечательно, Руфус. Всего хорошего.
Руфус тотчас же вскочил на ноги.
— Нет, сиди, — приказала Минерва. Руфус послушно сел, а старуха повернулась к девушке: — Хейд, я терпеть не могу твоих детских истерик и скандалов. Придержи свой язычок. — Она взяла чистый лоскут и принялась перевязывать руку Руфуса. — А если не можешь сдержаться, отправляйся куда-нибудь в другое место.
Хейд вздохнула и пробормотала:
— Это не скандал и не истерика, Минерва. Просто я… — Она снова вздохнула.
— Хейд, дорогая, потерпи немного, — проговорила старуха. — Сейчас я закончу дело, и ты все мне расскажешь.
Тут с полки вдруг съехал горшок и, упав на пол, разлетелся вдребезги.
— Господь милосердный… — прошептал Руфус.
Хейд даже не взглянула на разбитый горшок. Приблизившись к Минерве, она пристально на нее посмотрела, затем процедила сквозь зубы:
— Что ж, очень хорошо. — Еще один горшок обрушился на грязный пол. — Я подожду.
Минерва с невозмутимым видом принялась перевязывать другую руку Руфуса.
Третий горшок треснул прямо на полке, где стоял. Минерва подняла голову и проворчала:
— Милая, тебе придется убрать все это.
— Ради Бога, Минерва… — в испуге пробормотал Руфус. — Если следующий горшок упадет мне на голову…
Четвертый горшок закачался на полке — и разбился об пол.
— Лучше успокойся, Руфус, — посоветовала Минерва. Она вытащила из-за пояса кривой нож и обрезала лоскуты у самых узлов. Потом взяла Руфуса за руки и вполголоса принялась читать молитву (в этот момент ложка с длинной ручкой, покоившаяся в отваре трав, стрелой пролетела через комнату, разбрызгивая какую-то зеленоватую жидкость, и ударилась о дальнюю стену).
— Тебе следует подержать повязки всю ночь, — сказала старуха, поднимаясь из-за стола. Направившись к полке, она сняла с крючка небольшой кожаный мех. — А утром омой свои руки вот этой водой. — Она протянула мех Руфусу.
— Прими мою благодарность, Минерва, — сказал арендатор и тут же громко вскрикнул: огромный горшок спрыгнул с полки и разбился об пол прямо у него за спиной. — Всего хорошего вам, леди Хейд, — проговорил он с дрожью в голосе. И тут же выскочил за дверь. Дверь с громким стуком захлопнулась за ним, судя по всему, без его участия.
Минерва повернулась и внимательно посмотрела на девушку. Окинув взглядом комнату, спросила:
— Когда же ты успела научиться всему этому?
Но Хейд нисколько не интересовали горшки, разбитые ею в гневе. Глядя в глаза старухе, она заявила:
— Я хочу, Минерва, чтобы ты погадала мне сейчас же. Раскинь камни.
— О нет, ты этого не хочешь, — покачала головой Минерва. — Правда, я пыталась научить тебя кое-чему, потому что ты имеешь на это право по своему рождению — с тех самых пор, как родилась и крошкой лежала в объятиях матери. И вот сейчас… — Она снова оглядела комнату, и ее морщинистое лицо осветилось улыбкой. — Сейчас ты в порыве гнева бьешь мою посуду!
