— Все, что вы говорите, так странно и так непохоже на барона, — растерянно промолвила Анна.
— Полагаю, он и сам не был готов к тому, что умеет любить, — снова вздохнула Сычиха. — И это сильное и мужественное сердце оказалось неготовым к столь тяжелому и продолжительному испытанию. Разумеется, он старательно скрывал свое чувство, но как-то, когда я уже жила в вашем имении, ухаживая за сестрой, она сказала мне, что подозревает в его душе сердечную рану и уверена, что не она ее нанесла. Иван ведь тогда и театром увлекся, чтобы найти выход страсти, что сжигала его, с каждым годом становясь все сильнее и мучительнее.
Теперь пришло время побледнеть и Анне — она вспомнила, как ее поражала та проницательность, демонстрируя которую, барон Корф раскрывал перед ней и другими актерами своей труппы душевные переживания героев классических пьес. Конечно, репетируя, ему удавалось помочь артистам проникнуть и в тайны исторических событий, многие из которых служили основами сюжетов, но более всего он бывал убедителен, рассказывая о тонкостях переживаний влюбленных, чьи отношения по закону жанра всегда подвергались гонениям противников и после краткого мига счастья приводили их к гибели — возвышенной, но неизбежно трагической.
Анна однажды как-то спросила об этом у своего опекуна — почему? Неужели настоящая любовь не может быть счастливой? И он после паузы, показавшейся ей вечностью, ответил: «Определенно — да, ибо великие страсти притягивают к себе великие переживания, которым нет места в обычной жизни, а значит — и для тех, кто просто хочет быть счастливым и жить как все». Анна запомнила эти слова, но тогда решила, что Иван Иванович лишь предупреждает ее, прекрасно осознавая подоплеку ее отношений с Владимиром и желая, по-видимому, уберечь от возможных в будущем ошибок. Ошибок, которых как только сейчас она поняла, он и сам не избежал.
— Тяжелее всего, — продолжала тем временем Сычиха, — нам стало после того, как я вынуждена была перебраться в Двугорское, чтобы помочь сестре справиться с болезнью. Теперь мы каждый день, каждый час и миг находились рядом, и порой эта близость становилась опасной, а терзания наших душ невыносимыми. И Владимир, от рождения такой тонкий и ранимый мальчик, который позже, подобно отцу научился скрывать нежность сердца за внешней суровостью, — он еще ничего не понимал, но чувствовал эти душевные волнения отца. И, много времени проводя с матерью, Володя стал проявлять к Ивану неуважение, в котором сквозило и сомнение, и обида, которые вскоре перекинулись и на меня.
— Но неужели сестра ваша так ни о чем и не догадывалась? — Анна посмотрела прямо в лицо своей собеседнице, но та лишь смиренно опустила глаза.
— Даже если и догадывалась, то никогда ни мне, ни ему о том виду не подавала, — промолвила Сычиха. — Быть может, она считала разумным, что двое самых близких ей людей находят утешение своему горю (я думаю, под этим она подразумевала убивавшую ее болезнь) в обществе друг друга и совместном переживании о том. Но настоящим горем для нас была невозможность реализовать свое чувство, которое родилось значительно раньше, и ее болезнь не помогала нам сблизиться, а, наоборот, препятствовала, ибо невольное ощущение вины в равной мере какое-то время владело нами обоими. Я не могу бросить ее, сказал мне однажды Иван, она больна и нуждается в моей помощи. А меня повсюду преследовали глаза маленького Володи, который ревновал барона ко всему, что отнимало отца у матери и, как ему казалось, и у него самого.
— Да для чего же она — такая любовь! — в сердцах сказала Анна и осеклась: Сычиха подняла голову и посмотрела на нее мрачно и истово.
— Только Господь знает это, мы же должны принимать то, что он дает нам с покорностью и благодарностью за все: и за миг блаженства, и за час испытания… И я ни о чем не жалею! Ибо при жизни сестры не переступила той черты, за которой пропасть проклятых. Никто не обманывал ее, пока она была жива. Мы оба с Иваном мучились, но терпеливо несли этот крест. О, если бы ты только понимала, что значит взглянуть в глаза любимого, увидеть в них все то счастье, что могла бы испытать твоя душа и твое тело, и не сметь желать сделать этого! Когда вся жизнь твоя становится лишь игрой воображения, а чувства питаются не реальным прикосновением, а эфемерными флюидами, которые нельзя продлить, ибо их миг краток и неосязаем. Это самая страшная из пыток и самая невыносимая боль…
— Я не верю, — прервала ее Анна, — вы рассказываете о ком-то другом, но не о бароне Корфе.
— Ты говоришь так, потому что не была посвящена в тайны своего опекуна, — улыбнулась Сычиха. — Скажи, разве прежде ты знала о своей матери и потайной комнате в имении барона? То-то и оно! Иван умел хранить секреты — и свои, и чужие. И, когда после смерти Наташи, мы, наконец, соединились, он упросил меня оставить все в тайне. Он боялся потревожить и без того израненную душу сына, который вбил себе в голову, что я отравила свою сестру. А я всего лишь давала ей лекарства, обращатьсяс которыми меня научила та знахарка, что по том помогала мне при родах. Эти отвары смягчали боль и освобождали дух Наташи от страданий тела. И однажды, когда терпению пришел предел, сестра попросила меня дать ей дозу посильнее. Я отказалась, и тогда она сама, воспользовавшись моим отсутствием, сделала это.
— Так Наталья Сергеевна… — растерялась Анна.
— Я не могла допустить, чтобы ее похоронили, как самоубийцу, — перекрестилась Сычиха, — и взяла этот грех на себя. И лишь Иван знал все, и оттого его чувство ко мне преисполнилось кроме прочего поклонением. И он посчитал, что моя жертва должна быть возмещена и дал мне то, чего я так страстно все это годы ждала от него. А, когда поняла, что беременна, то решила уехать в заброшенное имение, принадлежавшее семье моей матери, чтобы не волновать Владимира и не смущать знакомых и соседей барона. К самым родам Иван приехал ко мне, а дальше ты и сама знаешь. Я уже не могла больше жить в их доме и поселилась отшельницей — призраки прошлого одолевали мою душу, а подросший Владимир не давал жизни наяву. Он всем говорил, что я убила его мать, и Ивану даже пришлось пару раз замять это дело перед соседями и судьей. Мне было трудно находиться с племянником в одном доме, и, когда Иван предложил отправить его в Петербург, я ушла. Я не могла позволить свершиться тому, чтобы он лишил себя и законного сына, как отказался от нашего… И вот мой мальчик сам нашел меня! И не смей говорить мне, что не веришь в его происхождение! Это мой сын! Мой и Ивана! Дитя нашей любви, мой Ванечка!
— Но есть показания, которые заставляют меня думать иначе, — развела руками Анна.
