Я опустил взгляд на свои сапоги. Достав нож, я наскоро сделал на подошвах неглубокие насечки и, захватив пару горстей снега, втер его в эти бороздки. Возможно, эта уловка поможет мне не поскользнуться.
Бочком, осторожно я спустился на лед у самого берега. От страха перехватило дыхание. Я велел себе сосредоточиться, ступать медленно, ставя одну ногу перед другой, как если бы шел по только что натертому полу. Скоро очертания города за спиной совершенно скрылись в тумане, однако спереди, с южного берега до сих пор не доносилось ни звука. Тучи разошлись, и меж ними показалась луна; серебристый свет ее мерцал, осыпая замерзшую реку алмазными искрами. Глядя на бездонно-черное небо в ослепительном сверкании тысяч звезд, на Темзу, недвижную, словно зачарованное колдуном море, я вдруг резко остановился. Меня поразило, как жесток этот мир: невинное дитя скончалось в страшных муках, а природа все так же красуется, величавая в своем безразличии.
Я снова двинулся вперед, едва удерживаясь на ногах, то и дело оскальзываясь, но упорно пробираясь к берегу. Холод, который я лишь недавно перестал ощущать, теперь с новой силой набросился на меня. Я до отказа натянул на голову капюшон плаща, ноги в сапогах застыли так, что, казалось, превратились в ледышки. Наконец я вскарабкался на берег Саутуарка.
Обойдя оставленные за негодностью сети, я уставился на открывшуюся странную картину: костровые чаши, с шипением брызжущие раскаленными угольками в густо пропахший жареной грудинкой воздух. Там же толпились люди, и, подойдя ближе, я, к изумлению своему, обнаружил, что вокруг бурлит ночная ярмарка.
Под провисшими навесами из растянутой на канатах просмоленной парусины, разделенные извилистыми дорожками, стояли столы, и на них высились стопки потускневших от времени тарелок, пирамиды кубков, плетеные коврики, выцветшие гобелены, сломанные ножи и ветхое тряпье. В чадных отсветах костровых чаш кружили уличные торговцы и торговки, предлагая пироги с мясом, сдобные булочки и прочую снедь гуляющей толпе, которая в основном состояла из мужчин – насколько я мог судить по закутанным в несколько слоев одежды фигурам, – однако были там и женщины, державшиеся развязно и самодовольно. Все как один внимательно рассматривали то, что лежало на прилавках. Торговцы расхваливали свой товар с неутомимым воодушевлением, хотя и вполголоса, – манера, уместная больше на кладбище, нежели на рынке. По всей видимости, никто здесь не пылал желанием привлечь внимание властей.
Я тоже постарался не привлекать внимания к своей персоне и, не поднимая головы, смешался с толпой. Заметив на ближайшем прилавке груду серебряной утвари, я решил вначале, что это воровская добыча, хотя и удивился, что никто не донес на этакого богатея и не конфисковал его добро. Потом увидел молитвенную скамью с обивкой, позолоченными ангелами на резном фронтоне и потертой бархатной подушечкой для колен. Я остановился. Тут же лежали груды застежек, с мясом содранных с книг, причем на многих виднелись расколотые финифтяные образки, а деревянное корыто, в котором пристало бы задавать корм свиньям, было до краев наполнено свернутыми четками.
На ярмарке торговали имуществом, награбленным в монастырях.
Ко мне направился косолапый хозяин лотка – бородатый пузан с изрытым оспой лицом. Речь его показалась мне лопотанием на незнакомом языке, и лишь когда он, ткнув меня пальцем в грудь, повторил свои слова, я вдруг осознал, что он говорит по-английски.
– Покупай или проваливай! Нечего тут глазеть.
На миг я потерял способность двигаться. Глядя в отливающие желтизной глаза торговца, я помимо воли вспомнил время, которое давно прошло, которого сам я не застал, а только слышал рассказы о нем, – когда монастыри, эти святые пристанища для сирых и убогих, больных и отчаявшихся, процветали во всех уголках страны, пока не пали жертвой короля Генриха и его разрыва с Римом.
Жаркая кровь бросилась мне в лицо, и с нею вспыхнуло жгучее желание схватить торгаша за ворот куртки и напомнить ему, что вещи, которые он так бездушно продает на ярмарочном развале, некогда бережно хранились и почитались сотнями монахов и монашек, ныне изгнанных из древних своих обителей. В глубине души я сознавал, что причина этой вспышки – моя скорбь, и я ни в коем случае не должен ей поддаваться. Нельзя тратить время и силы на мелкие стычки, когда впереди куда более важная цель. И все же, стараясь взять себя в руки, я не мог побороть сочувствия к королеве. Мария всегда, вопреки всем невзгодам, стойко держалась своей веры, не понимая: то, что она так стремится спасти, уже отринуто и забыто.
Рука торговца скользнула к поясу. Прежде чем он успел схватиться за оружие, я зашагал прочь, и скоро ярмарка скрылась за рядами лачуг, жавшихся друг к другу, словно гниющие грибы. Кровь стыла от жутких звуков медвежьей травли – лая псов и предсмертного рева их жертвы; на порогах домов, мимо которых я шел, маячили оборванные женщины, порой совсем юные. Изможденные лица обильно размалеваны в жалких потугах придать привлекательности. Похотливая тень подплыла ко мне, кокетливо выставила костлявое бедро и зазывно поманила пальцем…
Здесь начиналось царство борделей.
Я остановился, не зная, в какую сторону повернуть. В ночи вся округа выглядела одинаково – куда ни глянь, только грязь, нищета и лишения. Нестерпимая боль, порожденная смертью Перегрина, схлестнулась с отчетливым пониманием того, какой ущерб причинят Англии планы Ренара о браке Марии с Филиппом – браке, который ввергнет королеву в открытую войну с подданными-протестантами… и внезапно меня охватило острое желание, чтобы вся эта история поскорее закончилась. Я хотел одного – завершить свою миссию и убраться как можно дальше и от королевского двора, и от Лондона.
Наконец я издалека высмотрел переулок Мертвеца и с той минуты, уже свыкшись с ночной темнотой, намеренно держался тех мест, где тени лежали особенно густо. Различив впереди «Соколиное гнездо», я отметил, что бордель выглядит совсем иначе, чем днем: ставни верхнего этажа распахнуты, в сводчатых окнах пляшут огоньки свечей, в стылом воздухе разносятся слабые звуки музыки и смеха.
Входная дверь отворилась. Из дома неверным шагом вышли двое, залитые хлынувшим изнутри светом. Видно было, что по крайней мере один из них не принадлежит к местным обитателям. Он был высок и хорошо сложен, в отороченном мехом плаще – придворный, судя по виду, и явно при деньгах. Спутник его был заметно ниже ростом и тоньше. Парочка, едва держась на ногах, свернула в проулок, где я укрылся, и мальчишка похотливо захихикал.
Я провел ладонью по кинжалу за поясом. Они подошли ближе, спотыкаясь и со смехом натыкаясь друг на друга. Затаившись на пороге дома, я явственно чуял исходящий от них запах спиртного. Внезапно паренек взвизгнул – спутник грубо толкнул его к стене и принялся лапать с пьяной настойчивостью; мальчишка лишь попискивал, притворно протестуя.
