Это успокаивало; значит, она не боится ответственности за сделанное, ведь не может же не знать, что сам Повелитель желает скорейшего заживления ран.
К полуночи жжение уже прекратилось, но заснуть Роксолана не могла, лежала, бездумно глядя в пустоту. Она и без знахарки понимала, что быстро раны, нанесенные Махидевран, не заживут, значит, она не скоро увидит султана. За это время он может взять на ложе другую наложницу, а та понравится больше, например умением танцевать. Или та же Гульфем по праву жены пойдет в спальню мужа…
Когда старуха сменила повязки, жжение возобновилось, утром лицо было красным, словно мясо только что забитого барана. Роксолана ужаснулась, а знахарка довольно кивала:
– Так и должно быть. К завтрашнему дню будешь как новенькая, лицо еще глаже станет, чем было. Царапины не сразу пройдут, а уж синяк и вовсе долго держаться будет, это я удалить не могу, но кожа только лучше будет. Потерпи чуть.
К вечеру краснота спала совсем, лицо было просто розовым, как у младенца. Побаливал подбитый глаз и рассеченная губа.
– Старайся пока не улыбаться. Я знаю, что ты смешливая, но пока потерпи, не то губа будет долго заживать.
Какой уж тут смех! Но Роксолана кивнула. Она и без напоминаний старухи старалась молчать, не потому что говорить больно, просто не с кем. На Фатиму и Гюль не хотелось даже смотреть. Роксолану двухдневное присутствие знахарки даже спасло, ей не приходилось общаться с бывшей подругой, просто лежала, глядя в потолок, или делала вид, что спит.
Лежала и думала. Если раны останутся и кожа не вернется в хорошее состояние, то ей султана не видеть, ему уродины не нужны. Но и если просто долго будут заживать, Повелитель может увлечься другой или вернуть жену. Вот тогда Роксолане один путь – самой в Босфор, потому что Махидевран своего унижения не простит. Но если и этого не произойдет, никакой надежды на возможность повторения ночи, подобной той, первой, у нее не было. Снова и снова Роксолана мысленно убеждалась в правоте заверений, что первая ночь часто оказывается и последней.
Через два дня утром лицо уже было просто приятно розовым, хотя на нем еще виднелись следы царапин, явно обещавшие со временем исчезнуть, красовался синяк и болела разбитая губа. Старуха довольно оглядела результат своих стараний:
– Ну вот, почти как новая. Несколько дней губу побереги и лицо будешь протирать вот этим, и все пройдет. Не сразу, даже не скоро, но пройдет. Быстрее никак.
Роксолана сняла серебряный браслет, протянула старухе:
– Возьми. Спасибо тебе.
Та замахала руками:
– Нет, мне заплатят без тебя, а тебе этот браслет будет нужней.
– Почему?
– Перед тем как пить воду, положи его туда, вода чище станет.
– От браслета?
– Он серебряный, значит, очищает. Запомни это. А еще, если будет нужна помощь, скажи, чтобы позвали старую Зейнаб. Я приду.
– Как?
– Зейнаб. Это мое имя. Что удивительного?
– У меня была наставница Зейнаб в Кафе.
– Ты из Кафы?
– Учили там.
– Роксоланка?
– Да. Возьми хоть что-то.
– Я тебе одно скажу: когда станешь самой могущественной женщиной в Османской империи, вспомни обо мне и тоже позови. Помогу.
– Я стану самой могущественной женщиной? – рассмеялась Роксолана. Но тут же прижала пальчик к губе, на которой выступила кровь.
Старуха покачала головой:
– Сказала же: хоть ты и Хуррем, придержи смех несколько дней, дай своей губе зажить. Станешь. Я не ошибаюсь никогда. А вот валиде не будешь.
– Как же так?
Роксолана прекрасно знала, что самая могущественная женщина – это мать султана.
Старуха, видно, поняла ее недоумение:
– Ты все переиначишь. Только пока забудь об этом, живи как живется, люби Повелителя, как любишь. Он тебя тоже полюбил. Крепко, навсегда.
И снова Роксолана едва сдержалась, чтобы не рассмеяться на весь гарем. Повелитель полюбил… Скажет же такое! Но вспомнила о себе и подумала, что, по крайней мере, в одном старуха не ошибается.
В тот же вечер Сулейман прислал за пострадавшей наложницей, велев прийти как есть.
У нее еще не зажили самые глубокие царапины (Махидевран постаралась!), багровый синяк полностью закрывал глаз, и Хуррем ужаснулась: как она может в таком виде показаться Повелителю?! Даже в первый день сразу после драки наплыв на глаз был меньше, просто синяк, а не бордовое месиво. Зейнаб сказала, что это пройдет, только вот когда?
– Кизляр-ага, скажи Повелителю, что я еще в царапинах и синяках…
– Повелитель знает, приказал прийти как есть.
Роксолана (сама себя мысленно она упорно называла именно так) пошла, но, войдя в комнату, прикрыла лицо рукавом. Сулейман сделал евнуху знак удалиться, осторожно отвел ее руку от лица, присмотрелся:
– Пройдет. Я не трону твое лицо. Спросить хотел…
Он осторожно выяснял, чему ее учили, как хорошо знает языки, каких поэтов помнит, какие языки учила… Удивительно, но она прекрасно помнила множество стихотворений, однако не очень хорошо читала. Оказалось, что учила почти все на слух. А писала и того хуже, прекрасный слог в устах превращался в сущие мучения, когда это требовалось изложить на бумаге.
– Учись…
– Можно?!
Он смеялся:
– Нужно. У меня еще не было столь грамотных наложниц. Я скажу валиде, чтобы приставила к тебе для учебы грамотных рабынь. Учись читать и писать, произнесенное слово забывается быстро, а вот написанное хранится в веках. Ты на музыкальных инструментах играть умеешь?
Роксолана оживилась:
– Да, нас учили.
– Сыграй.
Это другое дело, музыкальный слух у Роксоланы хороший с детства, как и голос, мелодии схватывала легко. Может, потому и языки учила так же легко.
– А на кемане умеешь? На кеменче?
– Что это?
– Это скрипка, кемечне – маленькая скрипка.
– Нет, этому не учили.
– Я велю Ибрагиму научить тебя играть на кеменче, это очень красиво.
У Роксоланы ухнуло вниз сердце, она уже знала, что Ибрагим – тот самый визирь, что привел ее в гарем. Тот самый… Нет, об этом лучше не думать, чтобы ненароком хоть полусловом, хоть взглядом, хоть обрывком мысли не выдать прошлого. Не ее вина в случившемся, но что-то подсказывало Роксолане, что, узнай об этом прошлом Сулейман, их отношения неуловимо изменятся.
И она молчала, выбрасывала воспоминания из головы, даже мысли об Ибрагим-паше выбрасывала. Нет уж, она скорее совсем учиться играть не будет, чем учиться у Ибрагим-паши! Но как это объяснить Повелителю?
Все решилось без нее. Сулейману некогда оказалось заниматься музыкальным образованием наложницы. Хотя он не забыл создать Роксолане все условия для продолжения образования.
Ночь за ночью проводила в султанской спальне наложница с расцарапанным лицом и подбитым глазом. Вечер за вечером все начиналось с долгих разговоров о поэзии, философских размышлениях о бренности жизни, игре на уде или вообще сазе, более сложный инструмент канун был еще для Роксоланы недоступен. Да и на уде она сначала просто перебирала струны, вслушиваясь в их звучание, только потом начинала проявляться мелодия. У уда 12 струн, у кануна целых 72 струны. Ничего, освою и канун! – решила для себя Роксолана.
Султану нравилось просто сидеть, читая или размышляя, пока она тихонько напевала, перебирая струны пальчиками. Каждый вечер за таким занятием проходило не меньше часа. Роксолане даже принесли еще один уд в ее комнату, чтобы могла освоить получше.
