— Но у нее был такой вид!
— Она подумала, что я, возможно, несведуща в некоторых вопросах жизни, — ответила я неохотно. — Это все, о чем она могла подумать в такую минуту. Она чувствует себя ответственной за меня.
Нэд расхохотался.
— Не надо, — попросила я.
В этот вечер мы впервые побывали в ресторане, расположенном в одной из речных заводей в Ричмонде. Впоследствии мы стали часто бывать здесь. Мы сидели в полутемном, словно специально созданном для влюбленных баре и смотрели на густую темную воду заводи, прорезаемую, словно стрелами, бледными тенями проплывающих лебедей.
Нэд крепко, до боли сжимал мою руку.
— Ты так много значишь для меня, Крис. Я не думал, что способен на столь сильное чувство. Ты не представляешь, как я счастлив.
Из зала для танцев доносилась популярная мелодия, нежная, сладостная, томящая душу.
Мне всегда немного жаль тех мужчин или женщин, чьи возлюбленные глухи к музыке. Мелодия, так много говорившая мне, ибо я слушала ее вместе с Нэдом в момент острой радости или печали, ничего не говорила ему, ибо он не мог бы отличить ее от любой другой. Я думала, что она может преследовать меня в моих воспоминаниях, а в его памяти для нее просто не будет места, и это воздвигало барьер между нами. Запомнившиеся мне мелодии не всегда непосредственно связаны с моментами, когда я впервые услышала их. Например, одна банальная песенка даже сейчас способна невыразимо тронуть меня, ибо напоминает о том, что было двадцать лет назад и кануло в вечность; она заставляет приближаться к краю пропасти и, рискуя упасть, заглядывать в нее.
— Что они играют? — спросила я Нэда.
— Не спрашивай меня. Единственный мотив, который я способен узнать, — это «Боже, храни короля», да и то потому, что в это время все встают.
Потом мы гуляли в парке. В воздухе пахло травой, росой и речной прохладой.
«Незабываемое, незабытое»… — напевал Нэд, сжимая мое плечо. — Видишь, и я тоже могу быть поэтом, когда захочу. Не такой уж я безнадежный обыватель. — Свет фонарей падал на георгианские особняки, величественные и прекрасные в своей простоте и безыскусности, смягчая густой красный цвет кирпичных фасадов до нежной розоватости румянца тетушки Эмили. — Мне хотелось бы когда-нибудь поселиться здесь. Но поначалу нам придется довольствоваться самым малым.
Я не хотела довольствоваться малым. Мое будущее представлялось мне как нечто величаво спокойное, полное простора и достатка.
Впрочем, мое огорчение длилось не более секунды. Юность готова быстро свыкнуться с любой новой мыслью. В следующее мгновение я уже видела себя в маленькой очаровательной квартирке из трех комнат с ванной. Эта картина показалась мне даже более привлекательной, чем первая. Я сама буду заботиться о Нэде, свою любовь я докажу ему вниманием, умением вести хозяйство.
— С тобой мне везде будет хорошо, — сказала я.
Он порывисто прижал меня к себе. В парке было пустынно, но даже если бы это было не так, в этот момент для него существовали только мы одни. Снова каким-то чужим, испугавшим и тронувшим меня голосом он сказал:
— Это правда? Ты действительно так думаешь? Ты должна любить меня, Крис, должна любить так, как я люблю тебя, иначе я не выдержу. — Рука его коснулась моей груди. — Ты потом поймешь.
И тут я заговорила, взволнованная чувством, которого никогда не испытывала раньше, чувством, которое, казалось, требовало жертв, больших жертв ради любимого.
— Ты старше меня. Если тебе трудно ждать… то только для тебя… я никогда никому не говорила этого. Я не смогла бы, только тебе…
Он немедленно отпустил меня. И прежде чем он произнес первое слово, я почувствовала холод, которым повеяло от него.
— Как можешь ты быть такой дурой? Никогда не говори мне подобных вещей!
Этого никогда бы не случилось, не будь я так молода, не случилось бы и других вещей, но тогда я еще не понимала этого. Я унизила себя до того, что стала уверять его в своей чистоте. Он сказал, что не сомневается в этом, но я никогда не должна говорить того, что может быть неправильно понято людьми, плохо знающими меня. Я сказала, что сделаю все, что он скажет, что буду слушаться его и вверяю ему свою судьбу. Когда он решил, что я достаточно прочувствовала свою вину, он обнял меня и целовал до тех пор, пока я чуть не задохнулась от счастья и была на грани истерических слез. Но где-то внутри меня поднял голову маленький, трезвый, настороженный критик.
В следующее воскресенье Нэд повез меня знакомить со своей семьей. Он жил с отцом и матерью. У него была еще овдовевшая сестра старше его на десять лет, которую, мне кажется, он недолюбливал. Я так боялась этого визита, что накануне буквально засыпала его вопросами. Какие они? Как выглядят? Смогу ли я понравиться им? Как мне следует себя вести? Я не знала, как лучше подготовиться к этой встрече. Когда Нэд сказал, что его сестра не переносит косметики, а мать ничего не имеет против, я попыталась выяснить у него, кому мне следует больше понравиться, и просила хотя бы предположительно сказать, какого мнения в данном случае может придерживаться его отец.
— Мне ровным счетом наплевать, что каждый из них подумает о тебе, — ответил Нэд. — Ты мне нравишься такая, какая есть. Надеюсь, ты не собираешься как-то особенно вырядиться или же, наоборот, предстать замарашкой?
Тем не менее в этот день я потратила больше часа на свой туалет, нервничая все больше и больше, по мере того как примеряла одно платье за другим, пудрилась и подкрашивала губы, а затем начисто все смывала и начинала снова. Волосы, как на грех, не слушались, торчали во все стороны непривычными вихрами, были тусклыми и отказывались ложиться локонами. Я чувствовала, что выгляжу не только ужасно юной, но и жалкой. Я была в отчаянии и так перетрусила, что у меня ныло под ложечкой. Вид безмолвной Эмили, сидевшей на моей кровати и тоскливо глядевшей куда-то в стену поверх моей головы, едва ли мог ободрить меня. Она впала в состояние какой-то печальной отрешенности, молча ходила за мной из комнаты в комнату и глядела на меня так, будто я вот-вот растаю в воздухе, и время от времени говорила:
— Он, должно быть, сказал это не серьезно, когда пригласил меня жить с вами. Он сказал это просто так.
Мне припомнился старик из сказки о Синдбаде-Мореходе[22]. Эмили, казалось, должна была бы раздражать меня, но я ее понимала, словно ее горе было моим собственным. Порой, когда она особенно открыто выражала его, мне хотелось, чтобы она наконец набралась решимости и отговорила меня от этого брака и тогда я до конца ее жизни делила бы с ней ее печальное одиночество. Даже когда ее не было рядом, образ ее неотступно следовал за мной, словно тень. Но я не решалась утешать ее, боясь усугубить ее печаль. Сейчас я сомневаюсь, действительно ли она так страдала; ее переживания носили скорее пассивный характер и были чем-то необходимым ей; без них она чувствовала бы себя потерянной и ненужной. Мне кажется, мы часто обрекаем себя на лишние терзания, когда приписываем другим то, что испытываем сами. Если бы мы не делали этого, мы были бы куда более счастливы и, безусловно, намного хуже. Мы не можем отмахнуться от человека только потому, что он эгоист или злой. Он способен страдать не меньше, чем самые бескорыстные и благородные из людей. И пока мы не знаем истинной меры его страданий, мы должны считать, что они так же велики, как были бы наши собственные, и должны вести себя, как будто это действительно так.
