— Да, это я вижу, — отвечает он.
— Дело в том, что… что я не очень практична. Со всем этим дефицитом огород был бы весьма кстати, если бы я была более практична, если бы я была другим человеком. Мне кажется, я не вписываюсь в происходящее.
Он слегка улыбается, но в его глазах я вижу грусть.
— Среди нас очень мало людей, которые вписываются в происходящее, Вивьен.
Некоторое время он не произносит ни слова. Я роюсь в голове в поисках того, что бы еще сказать, но после моей тирады там пусто. Такое ощущение, словно я под водой: она на моей коже, она плещется на ветру в живой изгороди. Я не могу дышать.
Слышу, как он откашливается.
— Я хотел кое о чем попросить вас, Вивьен. Об одолжении.
Он произносит эти слова другим тоном. В нем слышится колебание, неуверенность. У меня во рту становится сухо.
— Может быть, вы помните, я говорил о том, что люблю рисовать, — продолжает он. — Я бы хотел попросить вас позировать мне.
Так вот почему он казался таким целеустремленным, когда проходил через калитку в мой сад. Его целью была я.
— Простите, я не должен был просить об этом, — говорит он.
Он быстро отступает. Уверена, что он гордый мужчина.
— Нет, нет, дело не в этом, — отвечаю я.
— Это было непорядочно с моей стороны.
— Я не имею ничего против того, что вы спросили. Правда.
Он отступает от меня еще на шаг — собирается ретироваться.
— Тогда желаю вам хорошего дня, Вивьен, — говорит он.
Сейчас он снова отстранен и ведет себя официально. Капитан разворачивается к калитке.
С трудом сглатываю.
— Я смогла бы… — говорю я тихим голосом. В горле стоит ком.
Он моментально оборачивается ко мне.
Я же не смотрю на него. Изучаю свои руки, линии на ладонях, черные полумесяцы земли под ногтями.
Делаю еще одну попытку.
— Я смогла бы, когда Милли с Бланш уснут. Но будет поздно. Часов в десять?
Чувствую на себе его полный теплоты взгляд.
— Благодарю, — говорит он.
Не осмеливаюсь посмотреть ему вслед.
Слышу тихий стук в дверь. Разрешаю капитану войти.
— Вивьен.
Мое имя он произносит медленно, как будто не желает его отпускать. Нас окружает тихая, спокойная обстановка сонного дома, где все уже спят.
Провожу его в гостиную. Капитан все рассматривает, и я внезапно смотрю на знакомую комнату его глазами. Теперь я вижу, что это полностью женская комната. Ситец с ландышами, кисти на шторах, георгины в белом кувшине. Сплошные драпировки и цветочки. Капитан же смотрится в этом месте слишком солидно, слишком по-мужски.
У него с собой блокнот для рисования, карандаши в кожаном чехле и бутылка бренди, которую он протягивает мне. На ней французская этикетка. Выглядит дорого.
— Это в качестве благодарности, — говорит он.
Кажется, прошло уже несколько лет с тех пор, как я отказывалась от шоколада, что он мне предлагал.
Из китайского серванта достаю два стакана для бренди. Единственные, которые не разбили в тот день, когда мы пытались уплыть. Ставлю стаканы на пианино. Капитан разливает бренди. Передав мне стакан, он чокается со мной; в тишине громко раздается ясный, уверенный звон стекла. Делаю глоток и чувствую, как внутри разливается тепло, и напряжение постепенно отпускает.
Капитан смотрит на мои книжные полки.
— У вас много книг, — говорит он.
— Да.
— И кому же принадлежат все эти книги? Вам или вашему супругу?
— Большинство мои. Юджин не очень любил читать. — Я использую прошедшее время, сама не знаю почему. — Многие я привезла из Лондона.
— Может, одолжите мне одну? — спрашивает он. — Попрактиковаться в английском.
Вот снова опять один из тех моментов, когда я гадаю, где же провести черту. Но как я могу ему отказать, когда сама же его и пригласила, чтобы нарисовать меня, чтобы выпить бренди?
— Какую хотите?
— А какая из них самая лучшая?
Я улыбаюсь:
— Это слишком сложный вопрос.
Он ждет.
Беру одну из своих самых любимых книг — томик стихов Джерарда Мэнли Хопкинса. Но это не очень разумный выбор для того, кто не является носителем английского языка. Поэт использует довольно эксцентричный и странный язык.
Книга открывается в том месте, где лежит закладка, я часто открывала ее именно на этой странице.
— Можно? — спрашивает он.
Протягиваю книгу капитану.
— Поправьте меня, если я что-то произнесу неверно, — просит он.
Потом начинает читать. Тихо, осторожно, слегка спотыкаясь на словах.
Хочу бродить все дни,
Где всё цветёт,
В полях, где слепней нет, и град не бьёт,
Где лилии одни…
Он замолкает и смотрит на меня.
— Неужели можно писать таким слогом?
У него такой смущенный вид, который всегда заставляет меня смеяться.
— Типа того. Но это странный способ использовать это слово, — говорю я. Чувствую себя глупо из-за своего неуместного выбора. — Наверное, это не очень хороший выбор. Поэт довольно непростой.
— Нет, Вивьен, это хороший выбор.
Он возвращается к книге.
Прошу, о дай мне кров,
Где есть покой,
В той гавани, где молкнет вал морской,
И нет штормов.[2]
В воцарившемся молчании слова замирают, словно вода в ладошках. Она задерживается лишь на мгновение, прежде чем пролиться сквозь пальцы.
— Я все правильно прочитал? — спрашивает он.
— Да. Да, все правильно.
Но от его чтения в комнату прокралась печаль, чувство опустошения. Не знаю, откуда это чувство.
— Мне нравится это стихотворение. Оно прекрасно, — говорит капитан.
— Оно всегда было моим любимым, — отвечаю я мягким и обыденным голосом, пытаясь отогнать печаль. — Мы изучали его в школе.
— Сколько вам было, когда вы его изучали? Четырнадцать, пятнадцать?
— Да, где-то так.
Он улыбается, будто эта мысль доставляет ему удовольствие.
— Интересно, какой же вы были в четырнадцать? — произносит он.
Я не знаю, как ответить на этот вопрос.
— Такой же, как все, полагаю… — Я чувствую, что он заслуживает нечто большее, чем этот ответ. Что-то более конкретное. Потому что я точно помню, какой я была, я ненавидела свои четырнадцать. — Нет, это не так. Не такой, как все… Мне всегда выговаривали за то, что я таращусь в окно, витая в облаках. Что я невнимательна. Я была до ужаса застенчивой, немного неуклюжей, сплошные локти и коленки…
Его глаза смотря на меня с теплотой и заинтересованностью.
— Я всегда завидовала некоторым девочкам. Успешным. С отличной осанкой. Идеальным, — говорю я. — Всегда есть такие девочки, вы же знаете. У которых стрелка на чулках ровнее, чем у остальных, у которых идеально завиты волосы.
