Единственным человеком, кто, кроме доктора, имел доступ к его записям, могла быть лишь его Софи, но Буассьер категорически отрицал причастность своей жены к этому делу. Он отчаянно защищал ее, оплатив лучшего адвоката, хотя основания для сомнений в невиновности Софи у него имелись, и весьма весомые: у доктора не было помощника — поначалу после смерти ребенка Софи, чтобы занять себя и отвлечься от тяжелых мыслей, вызвалась какое-то время помогать мужу в его работе. Но вскоре ее увлеченность медициной прошла, и у Софи появилась новая страсть — балы и кавалеры. Одним из которых — и как утверждали, самым, близким ей — стал Антуан Маршаль, хроникер одной из популярных парижских газет, аристократ по рождению и проходимец по душевному складу и сомнительному образу жизни.
Именно Маршаль организовал в своей газете травлю Буассьера, выгораживая Софи, которая в преддверии вынесения приговора ее мужу все чаще стала появляться на людях в обществе Маршаля, откровенно выказывавшего ей недвусмысленное внимание. Буассьер тем временем сидел в Консьержери, и его ждала если не виселица, то каменоломни на пожизненной каторге. От доктора отвернулись почти все его бывшие знакомые, многие из которых прежде называли себя его друзьями. Рассказывали, что Буассьер хотел покончить с собой в тюремной камере, но в это верилось с трудом — вряд ли врач, прекрасно знающий все слабости человеческого тела, не довел до конца принятое им решение уйти. Скорее всего, это распространялись слухи, которые должны были усилить представление о Буассьере, как о виновном, и распускались все тем же Маршалем.
А потом случилось непредвиденное. Выступая в суде по какому-то мелкому делу своих светских знакомых, речь, кажется, шла о наследстве, Софи Буассьер призналась в том, что это она выкрала записи мужа и отдала их Антуану Маршалю, своему любовнику. Тот уже много лет являлся двойным агентом, находясь как на службе разведки ее Величества, так и в тайной полиции императора Австрии. На вопрос, почему она сделала это сенсационное разоблачение именно сейчас, мадам Буассьер сказала, что только узнала, что ее любовник, нарушив все данные ей ранее обещания, вознамерился жениться на дочери известного банкира, и их свадьба должна состояться через месяц. Сообщив все это под присягой, Софи на глазах у собравшихся в зале суда зевак и репортеров извлекла из сумочки какую-то ампулу и раскусила ее.
Казалось, справедливость восторжествовала. Предатель был разоблачен, доброе имя Буассьера восстановлено, Софи предали земле как самоубийцу без покаяния и похоронили не в фамильном склепе — в саду ее родового имения в Пуатье. Доктор стал почти национальным героем, и после смерти жены к нему опять потянулись женщины, но он так и не смог пережить всего случившегося. Когда он вернулся из тюрьмы в опустевший дом, то нашел в ящике своего письменного стола и прочитал оставленное для него прощальное письмо Софи, после чего запил горькую.
В своем предсмертном послании Софи сообщала, что сделала все это лишь потому, что не смогла простить мужа гибели их малыша. Великий врач позволил умереть ее ребенку — вынести это было выше ее сил. Гнев матери взял верх над здравомыслием и моралью — Софи обиделась на Бога, на мужа и на весь белый свет. Она ступила на стезю порока и ушла, не приняв у Небес прощения и не попросив прощения у того, кого оклеветала.
И, хотя коллеги Буассьера убеждали его, что поступок Софи — проявление патологии, которой часто подвержены молодые матери, потерявшие своих детей, доктор винил во всем произошедшем одного себя. Он был слишком увлечен своей работой и врачебными принципами и просмотрел главное — тонкую и ранимую душу, которая все это время жила рядом с ним. Буассьер пил все сильнее и вскоре превратился в изгоя. А потом и окончательно пропал из поля зрения своих пациентов и со страниц светской хроники.
И вот — удивительное дело! Два загадочным образом исчезнувшие с горизонта парижской жизни человека оказались на борту этого странного корабля, к капитану которого было принято обращаться «мессир», а правила поведения экипажа которого представлял собою странное смешение военного и религиозного уставов. Желая хоть как-то приблизиться к разгадке тайны, Анна с нетерпением ожидала следующего визита Винченцо, но на этот раз пищу ей принес совершенно другой человек — немного старше и еще более погруженный в себя.
Он поставил металлический прямоугольный поднос на стол и вышел, но вернулся, едва Анна закончила есть, из чего она сделала вывод, что приходивший к ней человек мог наблюдать за ее действиями. Но откуда? Анна еще раз обследовала свое жилище, но так и не сумела определить, где находится место наблюдения, если оно действительно было. И теперь ее уже не покидало чувство смущения — неужели эти люди видели, как она умывалась, принимала туалет и переодевалась?! Господи! Да кем она была для них? Подопытным кроликом? Игрушкой?.. От волнения ей стало жарко, и Анна открыла иллюминатор, чтобы глотнуть свежего воздуха, но за стеклянной створкой оказалась еще одна, не позволявшая видеть то, что находилось за пределами каюты.
Позднее Анна узнала, что иллюминатор окна открывался с внешней стороны — какое-то устройство, по-видимому, приводимое в действие с палубы, поднимало внешний ставень окна, и тогда можно было, повернув ручку на нем, распахнуть иллюминатор и наслаждаться свежим морским воздухом и даже видеть звезды и огоньки маяков вдали. Еще Анну поразил воздуховод, решетка которого находилась над дверью, и свет, горевший всегда — природу этого явления она так и не смогла прояснить и почитала за чудо, равно как и силу, двигавшую весь корабль.
Скоростью и маневренностью он напоминал уже знакомый Анне клипер, а по устойчивости в несколько раз превосходил колесные пароходы, хотя Анна, позже лучше разглядевшая и многое изучившая на корабле, нигде не увидела признаков трубы или хотя бы дыма. За кормой этого удивительного судна все время тянулся вихревой след, как будто море взбивал огромный хвост гигантской рыбы, помогавший кораблю отталкиваться, и буквально — лететь вперед.
Первое время Анна в основном пребывала в одиночестве в своем заточении, но потом обнаружила, что дверь в каюту не закрыта. Однако в какой бы из коридоров она ни сворачивала, по какой бы лестнице не пыталась подняться — повсюду наталкивалась на странных матросов, молчаливых и строгих, и понимала, что путь наверх ей закрыт. Иногда к ней наведывался доктор, давал выпить какие-то порошки. Их запах был знаком Анне, и это уже был не опиум, а обычные лекарства. Убедившись в том, что состояние ее здоровья улучшается, врач исчезал. Однажды, правда, Анне удалось его задержать — она расплакалась, и Буассьер, в смятении замешкавшись на минуту у двери, вернулся к ней.
