Старый пианист, комически тараща глаза и гримасничая, донес до зала перевод романса, после чего послышался взрыв смеха. Софья дождалась вступительного аккорда, решительно подбоченилась и запела:
Возвратился ночью мельник. «Женка! Что за сапоги?»
«Ах ты, пьяница, бездельник, где ты видишь сапоги?!
Иль мутит тебя лукавый? Это ведра!» – «ведра?..
Право,
Вот уж сорок лет живу, – ни во сне, ни наяву
Не видал до этих пор я на ведрах медных шпор!»
Допевая последние ноты, Софья взглянула в зал и поняла, что ее старания оказались напрасными и катастрофа свершилась: Федор через весь ресторан шел прямо к ней. Под удивленные и негодующие возгласы в зале он, сильно качнувшись, поднялся на эстраду, взял Софью за руку выше кисти и довольно грубо потащил за собой. При этом он, не глядя на нее, довольно громко рыкнул сквозь зубы:
– Вот потаскуха же… Вслед за сестрицей подхватилась…
– Федор Пантелеевич, да что с тобой, господи? – тихо, чтобы не пугать удивленных людей в зале, спрашивала Софья. – Что ты делаешь, мне больно…
Она благоразумно не сопротивлялась, поскольку это было все равно что остановить на ходу паровоз. Но, когда Федор особенно сильно дернул ее, Софья, вдруг разозлившись до темноты в глазах, уперлась изо всех сил, громко выругалась очень крепким русским словом, слышанным от самого же Мартемьянова, и вырвала руку.
Он медленно, как медведь, повернулся к ней. Софья увидела его физиономию с шальными блестящими глазами… и вдруг ахнула от изумления. И, не помня себя, крикнула на весь зал:
– Федор, да что с тобой?! Ты же не пьян!
Всего на миг во взгляде Мартемьянова мелькнуло замешательство, но Софья успела заметить это, а он – понять, что она заметила. В следующее мгновение Федор опустил глаза. Хрипло разрядился сквозь стиснутые зубы длинной, бешеной матерной тирадой и, грохоча сапогами, вышел из ресторана прочь, оставив Софью посредине зала.
В ресторане воцарилась мертвая тишина. Мужчины и женщины смотрели на Софью, которой понадобилось все самообладание, чтобы как можно непринужденнее улыбнуться, извиниться, объяснить, что ее супруг недооценил воздействие на организм абсента и кальвадоса, и пообещать, что завтра она непременно, непременно еще споет для таких прекрасных ценителей русского музыкального искусства, а сейчас вынуждена их покинуть. Ее более не задерживали, проводив очень теплыми аплодисментами и словами благодарности. Месье Клоссен лично довел Софью до ее номера, поминутно извиняясь за причиненные неудобства и выражая надежду, что супруг мадам завтра переменит свое мнение.
– Это навряд ли… – задумчиво произнесла Софья по-русски, но месье Клоссен, кажется, понял, заговорщицки подмигнул ей – мол, все обойдется, – поцеловал ее еще дрожавшую руку и открыл дверь в темные апартаменты, откуда доносились феерические раскаты Марфиного храпа.
Мартемьянов вернулся глубокой ночью – к крайнему удивлению Софьи, уверенной, что он не появится, по меньшей мере, до утра. Сама она так и не смогла заснуть, безуспешно пытаясь найти хоть какое-нибудь объяснение сегодняшнему поведению Федора. Ни страха, ни злости, ни отвращения Софья не чувствовала. Было лишь досадно, что эту несуразную бурлацкую выходку наблюдали только что восхищавшиеся ее пением французы; и непонятно, отчего Федору, почти трезвому, приспичило изображать пьяную ревность. Лежа в постели с заброшенными за голову руками и глядя в фиолетовое ночное небо за окном, Софья привычно прикидывала, хватит ли у них с Марфой средств, чтобы в случае чего добраться хотя бы до Польши, а оттуда написать Анне. В это время дверь медленно открылась, и знакомая огромная фигура качнулась внутрь.
– Спишь, что ли, Соня? – прошептал невидимый в темноте Мартемьянов.
С минуту Софья раздумывала, не прикинуться ли в самом деле спящей, но затем все-таки отозвалась:
– Так же сплю, как ты пьян был. Что с тобой?
– Ничего… А чего ж не спишь-то? Перепугал, что ль?
Софья промолчала, поскольку не знала, что сказать. Мартемьянов сбросил сапоги, тяжело ступая, подошел к постели, сел. Молчание затягивалось. Софья, вовсе не желающая демонстративно хранить ледяное безмолвие, мучительно искала слова, но они не находились.
– Отчего ничего не говоришь, матушка? – наконец вполголоса спросил Федор. – Ну, ругалась бы уж хоть, виноват ведь кругом…
– Тебе зачем это понадобилось, Федор Пантелеевич? – грустно поинтересовалась Софья. – Ведь нисколько пьяным не был.
– Ну, не был… – проворчал он. – Хоть и крепкая эта штука, какую они хлебают, а все не водка наша.
Софья села на постели, обхватив руками колени. Глядя в окно, проговорила:
– Что тебе за радость меня мучить? Я уже сколько дней понять не могу… Если надоела – скажи как есть, соберусь и уеду в чем была. И даже добром вспоминать тебя стану. Все-таки то, о чем я просила, ты исполнил.
– Соня, что ты? – с испугом спросил он, поворачиваясь к ней. – Мне без тебя теперь никак невозможно! Ты что же это себе решила?..
– Не обессудь, но тогда я вовсе ничего не понимаю, – устало сказала Софья, снова вытягиваясь на постели. – Тем, что сегодня было, ты меня не напугаешь, братец мой и не такое себе позволял… Но дня ведь не проходит, чтоб ты меня моей жизнью и семьей не попрекнул! А к чему это? Я ведь, кажется, из себя принцессу крови не ломаю. Хоть и дворянка, а незаконнорожденная, отец же на матери так и не женился, хорошо, имя нам свое дал. Я ведь тебе сама об этом и рассказала. И никто не виноват, что так случилось. Повернись судьба по-другому – и Анна счастливо бы жила, и Серж, и мы с Катей… Но так уж вышло. И не изменить ничего. Я – твоя содержанка, камелия, да… И ты меня не силой взял, я добровольно пошла к тебе. Но об этом отлично помню и сама, знаю свою теперешнюю цену, и иллюзий у меня не имеется. Я даже и обижаться не могу, когда ты мне это повторяешь, – не за что. На правду-то только дураки обижаются, сам говорил.
– А что ж тогда ревела давеча? – не глядя на нее, сквозь зубы буркнул Мартемьянов.
За окном низкие звезды проглядывали сквозь вырезные листья каштанов на бульваре, где-то на площади Пигаль играл аккордеон, на крыше гостиницы орали коты. Луна не появлялась, и в комнате по-прежнему было темно.
– Не знаю, право, как объяснить тебе… – Софья задумалась, перекинула с груди на подушку щекочущую шею прядь волос. – Ну, например, если человек – урод, или инвалид, или просто очень некрасив… Он же смиряется с этим в конце концов и живет как умеет… И радуется, наверно, чему-то, и, может быть, даже счастлив – бог милостив… Но если кто-то рядом станет постоянно, изо дня в день, ему напоминать о его увечье – он, пожалуй, решится и в петлю влезть.
