Он остановился и, нахмурив лоб, посмотрел по направлению к лесу.
— Пойдите, посмотрите, кажется, сюда кто-то идет, — сказал он лакею, подозвав его.
— Ваше превосходительство, там пролегает тропинка в Грейнсфельд, — осмелился заметить слуга.
— Очень мудрое замечание, любезный Браун, — это мне хорошо известно, но я бы не желал, чтобы тут шлялись в то время, когда я здесь. Много других дорог ведет в Грейнсфельд, — прибавил министр резко.
Между тем сквозь чащу леса мелькала чья-то одежда. Смертным, осмелившимся своим появлением прервать речь его превосходительства, оказался ребенок — дочь нейнфельдского пастора.
Увидев приближающуюся девочку, Гизела почувствовала на одно мгновение, как в душе ее шевельнулась боязнь быть осужденной окружающими ее особами за свои сношения с низшими, — малодушное, жалкое ощущение, унижающее человека, а с тех пор, как общество, в силу права сильного и безответственности слабого, насильно разделило и расщепило себя, сделавшееся еще и виновником тех несчастных слез, которые люди заставляют проливать себе подобных…
Но природная честность характера победила плоды воспитания.
Молодая графиня быстро поднялась и жестом руки остановила уходившего исполнять свои обязанности лакея.
— Папа, ты не должен прогонять от меня этого ребенка, — сказала она решительно, обращаясь к министру. — Эта та девочка, которая по моей вине чуть было не утонула.
И она взяла за руку подбежавшего к ней ребенка и поцеловала в лоб.
— Благодарю вас за апельсины, которые вы мне подарили! — вскричала девочка. — Ах, как они славно пахнут!.. А мой голубой передник мама выутюжила, и он опять как новый!.. Мама идет за мной — мы идем в Грейнсфельд; я побежала вперед, чтобы набрать тете Редер земляники, а вас я охотнее угощу ею, чем тетю.
И она подняла крышку своей корзинки, полной душистых ягод.
— О, милая графиня, ваша обворожительная маленькая протеже разбалтывает странные вещи! — вскричала с едкостью госпожа фон Гербек. — На будущее я собственноручно буду запирать фрукты, — в самом деле, не для ребенка же нечестивого нейнфельдского пастора выросли они!..
Гизела, немного смешавшаяся и покрасневшая при словах ребенка, гордо выпрямилась и холодно пристальным взглядом смерила маленькую толстую женщину.
— Как безумно, из опасения, что скажут другие, скрывать свои поступки! — сказала она. — Моя обязанность была осведомиться о здоровье ребенка и доставить ему маленькое удовольствие за причиненный ему страх!.. Но, зная вашу ненависть к пасторскому дому, я была настолько малодушна, что не сообщила вам о своем поступке. И я наказана за это — в первый раз в своей жизни я чувствую себя глубоко униженной, ибо на меня падает подозрение во лжи! Не желая и не сделав ничего дурного, я должна стыдиться! — Яркий румянец разлился по всему ее лицу. — Ах, какое скверное ощущение!.. — проговорила она. — Это послужит мне уроком, госпожа фон Гербек! Никогда я не допущу себя до подобного малодушия и перед светом действовать буду так, как найдут лучшим и справедливым мой разум и мое сердце!
Оторопевшая гувернантка устремила вопрошающий взор на министра. Неизвестно, на чью сторону он склонялся, хотя она и подметила враждебный взгляд, брошенный им на взбунтовавшуюся падчерицу. Дальнейшие объяснения были неуместны, тем более, что из леса выходила женщина.
Увидев собравшееся здесь знатное общество, она на мгновенье остановилась. Но земля, где пролегала узкая тропинка, была общинная, и так как женщина не могла слышать резких слов его превосходительства о нарушении его покоя, то и продолжала идти далее.
Двенадцать лет отделяли этот день от того памятного рождественского вечера в пасторате… Совершившийся в то время разрыв между замком и пасторатом с тех пор с ожесточением поддерживался первым; на маленькой лесной лужайке три женщины встретились теперь в первый раз.
Время, труды и заботы, конечно, наложили свою печать на лицо пасторши. Но прежний румянец горел на ее щеках, крепость и гибкость были в движениях.
— Мама, вот милая, прекрасная графиня, по милости которой я упала в воду! — вскричала девочка, бросаясь к матери.
Гизела рассмеялась как ребенок, пасторша также усмехнулась наивности своей девочки. Но вдруг она остановилась как вкопанная перед молодой графиней.
Ей случалось не раз в разное время видеть бледное лицо знатного дитяти и постоянно она думала, что видит его последний раз, а между тем всего один год так преобразил эту хилую оболочку, превратив ее в прекрасный, пышный цветок.
— Боже мой, милая графиня! — вскричала она. — Да вы живы! Нет, если и действительно сходство между бабушкой и внучкой было поразительно… — Она не имела сил это юное, чистое созданье, с такой лаской держащее за руку ее ребенка, сравнить с женщиной, которая в своем безграничном высокомерии, не имея ни тени стыда и совести, глухая ко всякому человеческому страданию, безжалостно и немилосердно попирая сердца людей, царила когда-то на земле!
Пасторша остановилась и поправила себя, проговорив.
— Да вы само здоровье!
— Дитя мое, пора кончать! — закричала баронесса.
Лицо Гизелы омрачилось. Этими резкими словами желали прогнать добрую, честную женщину.
— Я возьму земляники с собой, Рохен, — сказала она ребенку, — а завтра ты сама придешь за корзинкой, согласна?
— В Белый замок? — спросила малютка, широко раскрыв глаза, и энергически покачала своей белокурой головкой. — Нет, туда я не могу прийти, — возразила она очень решительно, — брат Франц говорил, что папу в Белом замке никто не любит.
На это никто ничего не возразил; госпожа фон Гербек действительно ненавидела этого человека;
Гизела не знала.
Лицо пасторши приняло строгое выражение, хотя взор все с той же искренностью обращен был на молодую девушку.
Она взяла за руку свою девочку, чтобы продолжать путь.
Женщина не имела настолько такта, чтобы не узнать красивую, важную даму, когда-то евшую ее хлеб и нашедшую радушный приют под ее кровлей, теперь же с видимым презрением делающую вид, что ее не замечает.
Тропинка шла как раз около того самого места, где накрыт был завтрак. Проходя мимо стола, пасторша вежливо поклонилась; дамы отвечали легким наклоном головы, министр приподнял шляпу.
То ли солнечный луч, падавший на его лоб, оживил это мрачное лицо, то ли действительно полузакрытые глаза были не так суровы, но пасторша остановилась перед ним.
— Ваше превосходительство, — сказала она скромно, но без всякой робости, — случай привел меня сюда. В Белый замок я бы не пришла, а здесь, на воздухе, который не составляет ничьей собственности, слова как-то легче приходят на уста… Не подумайте, чтобы я хотела о чем-нибудь вас просить — мы бедны, но можем, слава Богу, заработать сами себе на хлеб… Я хочу только спросить, почему муж мой отставлен.
