У вазы было узкое горлышко и корпус, выгнутый щедро, словно женское тело. А мое выглядит таким же совершенным? Я покраснела, вспомнив себя нагой перед Ферейдуном и как восторженно восхвалял он мои груди и бедра.
Гостахам достал поднос с порошками красок из ниши позади себя.
— А теперь смотри внимательно, — сказал он.
В самом центре вазы была розетка. Окунув кисть в воду, он сделал розетку черной, с серединой цвета сливок. Мак, поддерживающий розетку, стал ярко-оранжевым, и он пустил его плыть по молочно-кремовому морю. Цветы, окружавшие мак, тоже стали черными, а бока вазы, вмещающие их, — пурпурными.
— Скажи мне, какие цвета ты видишь, по порядку.
Я уставилась на вазу.
— Кремовый, черный, оранжевый; кремовый, черный, пурпурный, — говорила я, чувствуя, как растет мой восторг. — Это сочетание!
— Правильно, — согласился Гостахам.
Три больших цветка, окружающих вазу, вмещали сочный внутренний мир цветов, листьев и арабесок. Первый он раскрасил оранжевым, в зеленых точках; второй — зеленым, с мазками черного, оранжевого и розового, словно пятнышки на крыльях бабочки. Неудивительно, что третий цветок был в основном розовым.
— Теперь снова следи за красками, — приказал он.
Третий цветок был начат как крохотное розовое соцветие с кремовой серединкой, окруженной черными лепестками, а дальше он взрывался зрелой алой розой на черном фоне, расцвеченном крохотными оранжевыми цветками. Я будто наблюдала, как цветок расцветает, проходя все времена своей жизни. Это напомнило мне, как мужская часть Ферейдуна, казалось, разворачивается, вырастает, взрывается и мирно сворачивается опять.
— Ты не ответила на мой вопрос, — сказал Гостахам.
Я даже не слышала его приказа назвать цвета.
— Кремовый, розовый, черный; алый, оранжевый, черный, — перечислила я, и восторг был еще сильней, чем прежде.
Это снова был образец, но совсем другой последовательности.
— Хорошо. Теперь посмотри сразу на все цветы. Я ведь использую повторения тех же красок, почему же глаз не устает?
Ответ был прост.
— Хотя цветы похожи, как члены одной семьи, каждый великолепен по-своему.
— Именно так.
Гостахам набросал гирлянды цветов поменьше вокруг каждого большого цветка, окружив их свободно, но любовно, совсем так же, как руки Ферейдуна впервые обняли меня за талию. Из-под пера Гостахама появился буйный красный тюльпан с черной сердцевиной, лилово-черные фиалки, коричнево-красные цветы граната, черные нарциссы, розовые розы.
— Теперь я снова испытаю тебя, — сказал Гостахам. На другом листе бумаги он набросал цветок, видимый сбоку, и раскрасил его середину черным и зеленым, а листья синим. — В какую часть узора его поместить? — спросил он, вручая мне рисунок.
Я поместила изображение напротив первого, но он словно ссорился с алым и оранжевым. Наконец я сказала:
— Не могу найти ему места.
Гостахам улыбнулся.
— Верно, — сказал он. — Цвета не сочетаются, хотя сами по себе они замечательны.
— Единство и полнота, — прошептала я, вспомнив его последний урок.
— Хвала Господу! — воскликнул Гостахам, и его лицо осветилось одной из нечастых улыбок. — А теперь копируй этот рисунок и эти цвета, пока не почувствуешь их глазами и пальцами. Тогда, и только тогда я позволю тебе начать ткать.
Я сделала, как сказано. Когда Гостахам наконец одобрил, мы вместе пошли на базар искать краски тех оттенков, которые подойдут к отобранным им. Если бы мы работали над ковром для шахской мастерской, он бы просто потребовал, чтобы шерсть покрасили в нужные цвета. Однако исфаханские торговцы славятся своими запасами, так что мы нашли цвета, близкие к тем, что посоветовал он. Я радовалась, потому что теперь могла соткать ковер, которым гордились бы мы оба.
Через несколько дней Ферейдун снова прислал за мной. Получив утром от него письмо, Гостахам зашел в мастерскую, где я работала над новым ковром, и сказал: «Тебя требуют к вечеру». Мгновение спустя я поняла, что он имел в виду, и покраснела от неловкости при мысли, что он или кто-нибудь из домашних знает, что я буду делать этим вечером. Но когда Гостахам оставил меня одну, я ощутила счастье оттого, что Ферейдун хочет меня видеть: я не была уверена, что веду себя как хорошая жена.
Когда я связала положенное на день число узелков, то набросила верхнюю одежду и пошла к маленькому красивому дому, где отдала Ферейдуну свою девственность. По пути я вспоминала, как заботливо матушка и Гордийе готовили меня для него и как мое купание с одеванием заняли целый день. На этот раз и впоследствии этим будут заниматься женщины из дома Ферейдуна. Тревожило, как со мной будут обращаться незнакомые женщины, те, что служили ему до меня.
Когда я пришла, Хайеде поздоровалась со мной и провела меня в маленький хаммам в доме Ферейдуна. Она вела себя уверенно и деловито, будто занималась этим уже много раз. Хаммам был славной белой комнаткой с мраморным полом и двумя глубокими мраморными ваннами. Я начала раздеваться, как делала это в хаммаме Хомы, пока не увидела, что Хайеде с помощницей Азиз смотрят на меня почти с презрением.
— Это я могу сама, — сказала я, думая, что избавляю их от забот.
Хайеде словно не расслышала.
— У нас будут большие неприятности, если узнают, что ты вымылась без нашей помощи, — сказала она, фыркнув.
Сдержавшись, я позволила женщинам дораздеть себя. Они осторожно сняли с меня одежду, заботливо сложили ее, хотя это были простые полотняные вещи, которые я носила дома. Когда я осталась нагой, они провели меня в самую горячую ванну, как будто я бы не дошла сама. Мне, заботившейся о себе с самых ранних лет, казалось странным, что со мной обращаются точно с вазой тонкого стекла.
Пока я нежилась в воде и впитывала тепло всей кожей, Азиз поднесла мне холодной воды и приправленных огурцов. Так как все еще был Рамадан, я сказала ей, что подожду, пока не услышу пушку. Уже через несколько минут хотелось поскорее выбраться из горячей воды, но они удержали меня, пока я совершенно не обмякла. Когда вся моя кожа тоже стала совсем мягкой, они подняли меня из ванны, растерли намыленным полотенцем, осмотрели мои ноги, подмышки и брови, отыскивая случайные волоски. Уверившись, что я не оскорблю Ферейдуна лишней порослью, Хайеде вымыла мне голову и умастила ее благовонным гвоздичным маслом. Азиз растерла мои плечи и шею своими крупными руками, и я притворилась, что засыпаю. Если эти служанки знали какие-нибудь сплетни о Ферейдуне, то наверняка не смогут удержаться от разговоров о нем.
Я всегда умела притворяться спящей, потому что это был единственный способ подслушать, о чем по ночам говорят родители. Моя нога коротко дернулась, а рот вяло открылся. Когда струйка слюны поползла по щеке, я знала, что смогу убедить кого угодно рядом — я почти как мертвая.
