его неуверенный смех, столь непохожий на ее резкий раскатистый хохот, его призывы к осмотрительности, его рассказы о цветах, его слова о любви, произносимые по-японски, потому что английские слова кажутся ему безжизненными, его восторженные восклицания при виде ее дизайнерских опытов, в которых она стремится подражать Вере Ньюман, притом что сам он, обладающий истинным талантом, ни разу не пожаловался, что ему едва удавалось выкроить два часа на живопись после одуряющей работы на земле, а потом в его жизни появилась она, заграбастала все его свободное время и заглотила весь его воздух. Потребность Альмы в любви ничем было не насытить.
Вначале Альма Беласко и Ленни Билл, ее друг, поселившийся в Ларк-Хаус, решили насладиться культурной жизнью Сан-Франциско и Беркли. Они ходили в кино, в театры, на концерты и выставки, экспериментировали в экзотических ресторанах и гуляли с собакой. Впервые за три года Альма появилась в фамильной ложе на опере, однако в первом акте ее друг запутался в сюжете, а во втором уснул прежде, чем Тоска вонзила столовый нож в сердце Скарпиа. От оперы пришлось отказаться. Машина Ленни была удобнее, чем у Альмы, и они ездили на ней в долину Нала наслаждаться буколическими виноградниками и пробовать вино или в Болинас — дышать соленым воздухом и есть устриц, но в конце концов оба устали выглядеть молодыми и активными, держась на силе воли, и постепенно уступили искушению покоя. Вместо всех этих прогулок, которые требовали перемещений, поисков интересных мест и пребывания на ногах, они смотрели кино по телевизору, слушали музыку у него или у нее или заходили в гости к Кэти, прихватив бутылку розового шампанского, в качестве дополнения к серой икре, которую привозила дочь Кэти, стюардесса «Люфтганзы». Ленни помогал в клинике — учил пациентов делать для театра Альмы маски из влажной бумаги и зубного цемента. Вечера они проводили за чтением в библиотеке, единственном общем помещении, где было более-менее тихо: шум являлся одним из неудобств совместного проживания. Если не было других вариантов, они усаживались в столовой Ларк-Хаус под пристальным наблюдением других постоялиц, завидующих счастливому жребию Альмы. Ирина чувствовала себя отринутой, хотя иногда ее и привлекали к совместным выходам; она перестала быть незаменимой для Альмы. «Это только твои домыслы, Ирина. Ленни с тобой не соперничает», — утешал подругу Сет, хотя и сам был обеспокоен: ведь если бабушка сократит Ирине рабочие часы, у него будет меньше возможностей видеться с девушкой.
В тот вечер Альма и Ленни сидели в саду и, по обыкновению, вспоминали прошлые деньки, а Ирина неподалеку мыла из шланга трехлапую Софию. Два года назад Ленни прочел в интернете про организацию, спасающую румынских собак — в этой стране они бегали по улицам, сбиваясь в настоящие стаи, — и вывозящую животных в Сан-Франциско, чтобы передать в опеку американцам, склонным к такому типу благотворительности. Мордочка Софии с черным пятном на глазу пленила Ленни, и он не раздумывая заполнил электронный формуляр, перечислил требуемые пять долларов и на следующий день явился за новой питомицей. В описании забыли упомянуть, что у собачки не хватает одной лапы. Наличие всех остальных позволяло Софии вести полноценную жизнь, единственным следствием увечья было то, что она уничтожала одну из конечностей любого предмета, у которого их имелось четыре (это касалось, например, столов и стульев), однако Ленни решал эту сложность с помощью неиссякаемого запаса пластмассовых кукол: как только одна из них становилась хромой или однорукой, Ленни выдавал собаке следующую жертву» вот так они и жили. Единственной слабостью Софии была неверность хозяину. Она воспылала страстью к Кэтрин Хоуп и при малейшей возможности пулей устремлялась на поиски, чтобы в один прыжок оказаться у нее на груди. Софии нравилось путешествовать в кресле-каталке.
София кротко стояла под струей из шланга, пока Ирина беседовала с ней по-румынски — для отвода глаз, а сама прислушивалась к разговору Ленни с Альмой. Ей было стыдно подслушивать, но стремление проникнуть в тайну этой женщины превратилось у них с Сетом в настоящую манию. Ирина знала от самой Альмы, что дружба с Ленни зародилась в 1984 году, когда умер Натаниэль Беласко, и продолжалась всего несколько месяцев, но в силу обстоятельств эти месяцы выдались такими наполненными, что при встрече в Ларк-Хаус Альма и Ленни начали с того же места, как будто и не расставались. В данный момент Альма рассказывала, как в семьдесят восемь лет отказалась быть главой семьи Беласко, потому что устала подлаживаться под людей и правила, как поступала с самого детства. Она провела в Ларк-Хаус три года, и ей здесь все больше нравилось. Альма выбрала эту жизнь как епитимью, в качестве покаяния за свое привилегированное положение, за свое тщеславие и приверженность материальным вещам. Уместнее всего было бы провести остаток дней в буддистском монастыре, но Альма не была вегетарианкой, от медитации у нее ломило спину, вот почему она предпочла Ларк-Хаус — к ужасу сына и невестки, которые предпочли бы, чтобы она обрила голову и жила в Дармсале [13]. В Ларк-Хаус Альма чувствовала себя комфортно, не отказывалась ни от одной из насущных потребностей и — случись что — находилась в получасе езды от Си-Клифф, хотя и перестала бывать в родовом доме — который никогда не чувствовала своим, ведь сначала он принадлежал ее свекру со свекровью, а потом ее сыну с невесткой; туда она наведывалась только на семейные обеды. Поначалу Альма в Ларк-Хаус ни с кем не общалась, она вела себя так, как будто заехала во второразрядную гостиницу, однако со временем она кое с кем свела дружбу, а с приездом Ленни и вовсе не чувствовала себя одинокой.
— Ты могла выбрать что-нибудь и получше, Альма.
— А мне больше не нужно. Единственное, чего мне не хватает, — это камина зимой. Люблю смотреть на огонь, он похож на морские волны.
— Я знаю одну вдовицу, она провела последние шесть лет в круизах. Как только корабль прибывает в последний порт, семья покупает ей билет в новое кругосветное путешествие.
— Как же такое решение не пришло в голову моему сыну с невесткой? — рассмеялась Альма.
— Тут преимущество в том, что если ты умрешь в открытом море, капитан выкинет труп за борт и семья не будет тратиться на похороны, — добавил Ленни.
— Мне здесь хорошо. Я познаю самое себя в отсутствие всех украшений и транжирства; это процесс довольно медленный, зато очень полезный. В конце жизни всем бы следовало этим заняться. Было бы
