При ближайшем рассмотрении Мария оказалась существом, обладающим не единственно лишь тонкой душевной организацией, но и весьма требовательной в общении. Многим она казалась слабой и нерешительной, ее обществом часто тяготились и упрекали супругу наследника в чрезмерной гордости, но очень скоро Анна поняла, что причина склонности Марии к уединению — не в недостатках, а достоинствах ее натуры, главным из которых Анна почитала избирательность в дружбе. Мария не торопилась окружать себя большим количеством пустых и громкозвучных компаний, предоставляя свободное от семейных и государственных забот время встречам со своим духовником и разговорам с немногими приближенными к ней фрейлинами, к числу которых — самых доверительных — принадлежала и Анна.
Именно это, вполне осознанное стремление ограничить общение узким кругом избранных лиц вызывало негодование некоторых придворных, и Анна, как-то услышав фразу одного весьма влиятельного вельможи из окружения императора о том, что он сожалеет о будущем страны, на троне которой окажется столь анемичное и бесцветное создание, которое даже не способно долго удерживать вниманием нить разговора, не удержалась и вступилась за свою госпожу. «А вы не подумали, Борис Николаевич, о том, что, быть может, это просто вы настолько неинтересны Ее высочеству, что ей беседовать с вами тяжело и утомительно?» — спросила она и испытующе взглянула на говорившего. Царедворец тогда нахмурился, бросив на Анну гневный и весьма выразительный, негодующий ее вмешательством взгляд, но промолчал — сей господин и впрямь был известен своей бестактностью, и порой за исходящим из его уст словесным потоком забывался и сам предмет обсуждения, и тем более, сникал и стушевывался, независимо от ранга, его собеседник.
Анна не нашлась тогда, что ответить Марии на предположение о характере ее сомнений в ответе князю Репнину, но не признать справедливость слов Ее высочества она не могла. Доверительность отношений, вновь возникшая между нею и Михаилом, пусть даже в своем эпистолярном обличии, вернула Анну во времена далекие, но не забытые. И она в который раз вынуждена была признать, что чувства эфемерные, платонические имеют над людскими душами власть куда более существенную, чем те, что основаны на простых и понятных желаниях и говорящие на языке не флюидов, а плоти.
— Мне почему-то представляется, что однажды вы непременно захотите ощутить то, чего волею обстоятельств в свое время избегли, — завершила свою мысль Мария, расставаясь со своей фрейлиной: «До завтра!». Она со слов самой Анны наслышана была о ее мытарствах, начиная со дня памятного выступления на балу у Оболенского, и теперь увидела в происходящем между баронессой и князем Репниным не простое продолжение незавершенной когда-то любовной истории, а библейское возвращение на круги своя.
— Однако считается, что нельзя дважды вступить в одни воды, — с сомнением покачала головою Анна.
— Можно, если эти воды — божественные, — улыбнулась Мария, и Анна вздрогнула: она никогда не думала о своих отношениях с Репниным с этой стороны, потому как искреннее полагала, что ее предначертание — Владимир Корф. А может быть Мария права, и он был лишь испытанием, в то время как увлечение Михаилом являлось посланием небес — светлым, прозрачным и незамутненным реалиями земного бытия? И не станет ли это чувство ее возвращением к жизни, ее спасением от дурного глаза и истомившей душу печали об утраченной любви?.. Вернувшись домой и находясь под сильным впечатлением от разговора с Ее высочеством, Анна тотчас же села за ответ Репнину, в котором, поблагодарив Михаила за откровенность, признавалась в том, что Лиза взяла подобную клятву и с нее, и в завершении однозначно дала понять князю, что готова на еще одну попытку стать счастливой, а утром слуга отнес конверт, адресованный Репнину, на почту.
Однако через несколько дней Анна одумалась и от сделанного ужаснулась — как будто и не сама сочиняла отправленное письмо, и слова ей неведомо кто нашептал. Не то, чтобы Анна испугалась собственной откровенности — накануне ночью ей явился Владимир и, ничего не говоря, посмотрел на нее с такою укоризною, что Анна едва не разрыдалась во сне, а, проснувшись, долго не могла успокоиться. Но вернуть письмо уже не представлялось возможным, и Анна на несколько месяцев замерла в тревожном ожидании следующего послания князя. И теперь ею уже владело не стремление начать новую жизнь, а чувство вины перед памятью Владимира, которое росло в душе Анны с каждым днем, приближавшим получение ею ответа от Репнина.
Варвара, заметив, как побледнела и осунулась ее любимица, немедленно принялась ее пытать, что да почему, и, в конце концов, Анна поведала старой няньке и про разговор с Ее высочеством, и о явлении Владимира. Но, к удивлению Анны, Варвара истолковала сон по-своему:
— Ты, — сказала она, хмурясь сердито и назидательно, — не того боишься, Анечка. Твой враг — заклятие окаянной княгини. Владимира твоего уж нет, а то, что является тебе, так это значит — тянет и тебя с собою на дно, чтобы злодейство Марьи Алексеевны исполнилось. Она ведь не вашу свадьбу расстроить хотела, а вас обоих погубить, чтобы отомстить и супругу своему, твоему батюшке, а также и другу его верному, барону Ивану Ивановичу, упокой Господи их души!.. И коли ты не к сердцу своему, а к страхам прислушиваться станешь, ошибок много совершишь и ей осуществить задуманное поможешь. Только тебе в прошлом увязать не резон, тебе дальше жить следует, чтобы круг этот порочный разорвать и обрести свободу от заклятия. А чтобы мужа своего погибшего не пугаться до смерти, ты с ним заговори — да не сердито, а ласково, и проси, чтоб тебя благословил и не мешал, ради своей любви к тебе и ради деточек ваших. Но уж если по правде все говорить да по-нашему, по-простому на сон твой посмотреть, так это все к новостям — известие тебя ожидает. Скорое.
Анна вздохнула — если бы все так просто! Но Варвару послушалась, и с того дня стало ей и дышать легче, и сны уже не были больше такими тревожными. До нынешнего утра, когда, позавтракав, как обычно, легкой булочкой с джемом — привычка, привезенная ею из Франции, Анна попросила служанку (из новеньких, девушка приходилась Никите двоюродной сестрой: в благодарность за помощь в деле с самозванцем Анна выкупила ее у соседей, Завалишиных, которым Дарью в отместку Никите продала еще много лет назад Долгорукая) принести себе кофе в библиотеку, и, проходя мимо столика для писем, увидела только что принесенное письмо.
* * *
Странно, подумала Анна, когда первое волнение улеглось, и она разглядела надпись на конверте, почерк — не Михаила. Почерк вообще не был Анне знаком, и тревога, смешанная с любопытством, все же победила возникшее было сомнение — читать или не читать послание неизвестного ей корреспондента. Но когда она вскрыла конверт, то из него выпал еще один, надписанный рукою Санникова, и к которому был английскою булавкою прикреплен сложенный вдвое листок. Почерк на листке оказался тот же, что и на первом конверте, и выдавал в его обладателе не только недостаток образования, но и простоту происхождения — послание было составлено с усердием человека, редко прибегавшего к эпистолярному жанру, а буквы выводились его автором так ровно и бережно, как будто не только сам процесс, но и бумага, а также перо и чернила являлись для корреспондента величайшей ценностью.
