Ну и большой же город этот Нагасаки! Вот уже целый час несемся мы во весь опор, а до конца, похоже, еще далеко. И потом, он расположен на равнине; с рейда никак нельзя было предположить, что в глубине гор может поместиться такая большая равнина.
По правде сказать, я ни за что не смог бы определить, в каком направлении мы ехали; пришлось положиться на волю моего дзина и случая.
А дзин мой — это просто паровой двигатель! Я привык к китайским рикшам, но здесь все совсем по-другому. Когда я раздвигаю клеенку, чтобы что-то рассмотреть, на первом плане я, разумеется, всегда вижу его; две голые, бурые, мускулистые ноги, обгоняющие одна другую и обдающие брызгами все вокруг, и спину, как у ежика, склоненную под струями дождя. Интересно, подозревают ли прохожие, что в этой обильно поливаемой водой тележке притаился жених, отправившийся на поиски будущей супруги?..
Наконец экипаж мой останавливается, и дзин, улыбаясь, осторожно, чтобы не вылить мне за шиворот еще один поток воды, опускает верх экипажа; потоп на время прекратился, дождя больше нет. До сих пор я не видел лица моего дзина; как ни странно, оно весьма миловидно; молодой мужчина лет тридцати, энергичный, крепкий, с открытым взглядом… И кто бы мог подумать, что спустя несколько дней этот самый дзин… Но нет, пока я помолчу, чтобы преждевременно и несправедливо не бросить тень на Хризантему…
Итак, мы остановились. Остановились у самого подножия небольшой нависающей горы; вероятно, мы проехали через весь город и оказались в предместье, за городом. Теперь, похоже, надо встать на ноги и вскарабкаться по узкой, почти отвесной тропинке. Вокруг нас — загородные домики, садовые ограды, очень высокие бамбуковые частоколы, за которыми ничего не видно. Зеленая гора подавляет своей высотой, а низкие, тяжелые, мрачные тучи висят у нас над головой, словно плотно прилегающая крышка, которая вот-вот окончательно закупорит нас в этой Богом забытой дыре; и создается впечатление, что такое отсутствие дали, перспективы позволяет лучше разглядеть во всех подробностях маленький, тесный, грязный и мокрый клочок японской земли, находящийся у нас перед глазами. Земля в этой стране очень красная. Придорожная трава и цветочки мне незнакомы; правда, по ограде ползет такой же вьюнок, как у нас, а в садах я узнаю маргаритки, циннии и другие цветы Франции. Воздух напоен сложным ароматом; к запахам растений и земли примешивается что-то еще, идущее, видимо, от человеческого жилья, — похоже на смесь сушеной рыбы и ладана. Прохожих нет; население, внутреннее убранство, жизнь ничем себя не выдают, и я могу с тем же успехом представить себя где угодно.
Мой дзин пристроил под деревом свой маленький экипаж, и мы вместе поднимаемся по крутой дорожке, скользя по красной глине.
— Мы действительно идем в Цветочный Сад? — спрашиваю я, волнуясь, правильно ли меня поняли.
— Да, да, — отвечает дзин, — это там, наверху, совсем рядом.
Дорожка поворачивает, становится тесной и мрачной. По одну сторону отвесная гора, поросшая мокрыми папоротниками, по другую — большой деревянный дом, почти без окон, неприглядный на вид: здесь-то мой дзин и останавливается.
Как, этот зловещий дом и есть Цветочный Сад? Он отвечает утвердительно, вполне уверенный в своей правоте. Мы стучимся, и массивная дверь сразу же подается и отворяется. Появляются две маленькие тетушки, чудаковатые, почти старушки, с детскими ручками и ножками, но, сразу видно, сохранившие все свои претензии, — одетые безупречно, как на японских вазах.
Едва завидев меня, они падают на четвереньки и утыкаются носом в пол. Боже, что это с ними? Да ничего, просто так здороваются в очень торжественных случаях; я тогда еще к этому не привык. Но вот они уже поднялись с пола и спешат снять с меня ботинки (в японский дом никогда не входят в обуви), обтереть низ моих брюк и потрогать, не промокли ли у меня плечи.
Первое, что поражает в японском жилище, — это скрупулезная чистота и белая, ледяная пустота.
По безукоризненным, без единой складочки, без единого рисунка, без единого пятнышка циновкам меня ведут на второй этаж в большую комнату, где ничего, совсем ничего нет. Бумажные стены состоят из раздвижных панелей, которые входят одна в другую и при необходимости могут вообще исчезнуть, а значительная часть апартаментов верандой открывается на зеленые склоны и серое небо. В качестве сиденья мне приносят черный бархатный квадратик, и я усаживаюсь на пол посреди этой пустой и, я бы сказал, холодной комнаты, а две тетушки (прислуга этого заведения и мои покорнейшие служанки) ждут моих приказаний, позой своей выражая глубокую покорность.
Просто невероятно, как могут что-то означать эти фразы, выученные мною там, на Пескадорах, во время нашего изгнания, при помощи лексики и грамматики, но без всякой уверенности. Но оказалось, могут: меня сразу же понимают.
Прежде всего я хочу поговорить с этим самым господином Кенгуру, который и переводчик, и прачка, и тайный агент по торжественным бракосочетаниям. Замечательно; его знают и сей же час приведут ко мне, в связи с чем старшая из служанок уже готовит свои деревянные башмаки и бумажный зонтик.
Затем я хочу, чтобы мне подали хорошо приготовленный завтрак, состоящий из изысканных японских кушаний. И того лучше — бегут на кухню делать заказ.
И наконец, я хочу, чтобы моему дзину, ждущему меня внизу, отнесли чаю и рису; я хочу, я много чего хочу, сударыни куклы, и я со временем скажу вам об этом, спокойно, не торопясь, когда подберу слова… Но чем больше я смотрю на вас, тем больше меня волнует, какой окажется моя завтрашняя невеста. Вы, конечно, почти милашки, не спорю, с этой вашей чудаковатостью, нежными ручками и миниатюрными ножками; но все-таки вы безобразные, и потом, до смешного маленькие, как фарфоровые статуэтки, как обезьянки уистити, как не знаю что…
Я начинаю понимать, что пришел в этот дом не вовремя. Здесь происходит что-то, что меня не касается, и я мешаю.
Я мог бы догадаться об этом с самого начала, несмотря на чрезмерную учтивость приема, ибо теперь я вспоминаю, что, пока меня разували, я слышал над своей головой шушуканье, а потом звук быстро передвигаемых панелей; очевидно, нужно было скрыть от меня что-то, что мне не следовало видеть; апартаменты, где меня поместили, были подготовлены экспромтом — так в зверинцах во время представления некоторым животным полагается отдельный отсек.
Теперь, пока исполняются мои приказания, меня оставили одного, и я прислушиваюсь, сидя, как Будда, на своей черной бархатной подушечке, посреди белизны циновок и стен.
За бумажной перегородкой тихо переговариваются усталые и, похоже, многочисленные голоса. Потом слышатся гитара и женское пение, жалобно и даже нежно звучащие в этом пустом доме среди уныния дождливого дня.
