кресле он не выглядел таким уродливым, таким скрюченным, как морской конек. Сальные желтенькие волосы, длинные непропорциональные руки с огромными ладонями, будто принадлежащими другому человеку. И этот птичий нос… Настолько несуразный, что вызывал скорее усмешку, чем страх.
Горбун шумно вздохнул и сделал шаг к Амели:
— Как мне надоело… Я несколько часов имел несчастье убеждать вашего папеньку. Ваш папенька упрямый. Ваш папенька непонятливый. Но некоторые, особо весомые аргументы, все же, убедили его. А теперь девица кочевряжится. Что же, вас не научили отцовскую волю исполнять? Что же за вздорное семейство!
Каким жалким сейчас казался отец… И мать — белая, как полотно, словно не живая. Она так и не проронила ни слова.
Амели все еще надеялась, что сейчас все разрешится. Все это непременно должно хорошо разрешиться. Она вновь посмотрела на горбуна:
— Какие аргументы?
Тот явно терял терпение:
— Мой досточтимый хозяин выплатит господину Брикару за беспокойство крупную сумму в золотых саверах, которая решит многие проблемы вашего папеньки. А в частности, покроет его внушительный долг некоему господину Рому и избавит господина Брикара от долговой тюрьмы. А ваше семейство, соответственно, от позора. Сплошное благочинство и неоспоримая выгода.
Амели с ужасом посмотрела на отца:
— Долг? Долговая тюрьма?
Он лишь кивнул и опустил голову:
— Мы уже несколько лет живем в долг. Здесь не осталось ничего нашего.
Амели заглянула в отрешенное лицо матери:
— Так вы меня… продаете? — сейчас она в полной мере ощущала на себе выражение «глаза лезли на лоб». — Вот так запросто? За долги?
Отец с трудом поднялся — он едва держался на ногах:
— Нам не оставляют выбора, — он опустил голову низко-низко. Мог бы — провалился со стыда. — Нас просто поставили перед фактом. Я не могу спорить с таким господином. Он уничтожит всех нас.
Амели замотала головой:
— Мы найдем эти деньги. Я выйду за того, за кого скажете. Клянусь, слова не скажу! Все стерплю! Только не отсылайте.
Отец покачал головой:
— Теперь нельзя. Надеюсь, все обойдется. Он говорил, что ты сможешь вернуться. Может даже очень скоро. И все будет, как прежде.
— А если я не вернусь?
Горбун подкрался совсем близко. Согнутый, он едва доставал Амели до плеча:
— Ваше согласие никого не интересует, милая девица. Досточтимый хозяин повелел — это главное. Ничего не поделаешь. Но ведь будет гораздо лучше, если ваши благородные родители не останутся в накладе. Да и вы проявите благоразумие.
Амели все еще не верила, что видит и слышит все это. Она зажмурилась, потрясла головой, открыла глаза, но все осталось на своих местах. И родители, и уродливый горбун. Она вспомнила реку, гвардейца с длинным багром. Создатель! А если ее назавтра точно так же выловят из реки? Голую и сломанную? Отчего-то даже смерть не пугала сейчас так, как ногата. Амели порывисто закрыла лицо ладонями, шумно дышала. Наконец, посмотрела на горбуна:
— Могу я попрощаться с сестрами?
За спальней девочек — лестница черного хода. Калитка ведет в Ржавый переулок. Если выбирать между рекой и ночным городом…
Горбун склонил голову. Его все время перекашивало вправо, потому что горб был смещен:
— Можете. Только спешно.
Амели в последний раз взглянула на мать — ее лицо от шока ничего не выражало. От шока или неведомого колдовства. Они оба околдованы, иначе никогда, никогда в жизни отец не сказал бы подобного. Не согласился. Не отпустил. Амели подобрала юбки и выскочила из гостиной. Едва не бегом преодолела темный коридор, миновала комнату сестер с закрытой дверью. Дальше, в самый конец, к бельевой. Сняла с крюка фонарь, нащупала на полочке огниво, но руки дрожали — не запалить, да и времени нет. Она оставила фонарь, шмыгнула в низкую неприметную дверь, на узкую черную лестницу и стала спускаться в полной темноте, на ощупь, держась за холодную каменную стену. Наконец, нащупала доски двери, массивный железный засов. Дернула, но железо не поддавалось — дверью нечасто пользовались, видно, заржавело. Амели дергала еще и еще, обдирая пальцы, но в темноте раздавался лишь хилый лязг, будто засов намертво заклепали. Она дергала снова и снова, уже не обращая внимание, что лязг железа могут услышать. Пальцы саднило, на лбу выступила испарина.
Амели не сразу поняла, что засов начал приобретать очертания. Бледный апельсиновый свет становился все ярче. Горбун стоял на лестнице, держа фонарь на вытянутой руке:
— Так и знал. Дурная, спесивая девчонка. Ну, ничего, досточтимый хозяин вмиг эту дурь собьет. Не любит он спесивых.
Амели, не отрываясь, смотрела в смятое лицо горбуна, но все еще методично дергала засов. С упорством, с остервенением загнанного в тупик. На мгновение показалось, что дверь вот-вот поддастся.
Горбун потерял терпение — спустился, тяжело ступая огромными носатыми башмаками на толстых каблуках, схватил за руку:
— Пошли. Времени нет шутки шутить.
Амели дернулась, пытаясь освободиться, но огромная сухая ладонь прочно обхватила запястье. Горбун протащил ее по лестнице с невероятной силой, без сожаления сжимал пальцы так, что ломило кость. Казалось, еще немного, крошечное нажатие — и рука попросту сломается. Они вернулись в коридор, но у самой гостиной горбун свернул на лестницу и потащил вниз, к выходу. Амели отчаянно цеплялась за перила, хваталась за балясины:
— Постойте. Постойте же! Дайте с матерью проститься.
Горбун остановился. На мгновение показалось, что позволит, но тот лишь еще крепче сжал пальцы. Кандалами, колодками, тюремным железом.
— Ты свой шанс уже упустила. Никаких прощаний.
Горбун спустился в прихожую, отворил дверь и потащил Амели в прохладную ночь. Она мелко семенила за неожиданно широкими шагами, но все время оглядывалась на ярко освещенные окна, надеясь увидеть черный силуэт матери, увидеть, что она смотрит вслед. Но окна оставались всего лишь желтыми подрагивающими прямоугольниками, забранными мелким свинцовым переплетом.
Чем дальше от дома, тем сильнее холодело сердце. Все еще не верилось. Когда Горбун свернул в непроглядно черный, узкий, как чулок, переулок, когда дом пропал из виду, Амели заартачилась. Изо всех сил упиралась ногами, пыталась выдернуть руку, но проклятый горбун ни на мгновение не ослабил хватку. Его почти не было видно, он превратился в едва различимую тень, бледно обрисованную лунным светом, будто просыпанную пудрой. Он дернул так резко и сильно, что Амели рухнула на колени в дорожную пыль. Горбун наклонился, едва не касался своим птичьим носом ее лица:
— Я не нянька для вздорных девиц. Не стану ни упрашивать, ни жалеть. И слезы пускать не вздумай — бесполезно.
Слезы хлынули потоком, безудержным водопадом. Горбун неожиданно разжал пальцы,
