В течение следующих двенадцати месяцев доктор Браун и его помощник работали вместе, что вошло в привычку еще в то время, когда Эли не уезжал в Эдинбург. Но болезнь прогрессировала, боли усилились, и доктор стал оставаться дома, принимая только тех пациентов, которые приходили к нему сами.
Но вскоре даже это стало ему не под силу – боль стала постоянной, и Эли заказал в Ньюпорте вино, ром, виски и все, что герр доктор мог пить, облегчая страдания.
Однажды вечером доктор Браун, совершенно трезвый, отказался от стакана, предложенного Эли, когда тот укладывал его в кровать.
– Подожди минутку, – попросил он. – Сначала хочу поговорить с тобой, пока голова ясная. Сядь возле меня, мой сын.
Тронутый этим редким нежным обращением, Эли поставил стул рядом с кроватью.
– Все время думаю, – обратился к нему герр доктор почти мечтательно, – о молитвах, которые ты читал каждое утро в течение одиннадцати месяцев после похорон твоего отца. Как они называются, забыл.
– Мы называем их поминальной молитвой, герр доктор.
– Да, правильно. – Он улыбнулся. – В то время, признаюсь, Эли, я восхищался твоей настойчивостью и преданностью, позже стал осмысливать это с другой стороны… с точки зрения твоего папы: как, должно быть, ему было приятно знать, что ты будешь почитать и вспоминать его, и не только в молитвах, но и зажигая свечу в годовщину смерти, которая горит целых двадцать четыре часа. Умереть не страшно, но умереть в забвении, не оплаканным… Эли, я не твой отец… у меня нет права…
Руки Эли сжали ладони герра доктора.
– У вас есть право: вы оказали мне большую честь, сделав из меня нынешнего Эли. Вы все это время были мне вторым отцом, и я буду помнить вас точно так же, как своего первого.
– Благодарю тебя, мой сын. – Герр доктор глубоко вздохнул, затем оживился. – Все мои дела в порядке: завещание и все документы, которые могут тебе понадобиться, лежат в третьем ящике письменного стола. Дом и земля завещаны вдове Вильямс – чтобы заставить тебя уехать из Уитли, а вдове Вильямс остаться в доме. Остальное оставляю тебе, Эли, – доход, который достался мне от матери. Милая женщина, моя мама, прекрасная женщина. – Гримаса боли исказила на минуту его черты. – Не желая того, много лет назад разбил ей сердце, полюбив жену брата, а она меня. Я бы оставил их в покое – Элизу и Карла, – если бы он был добр к ней, но его жестокость не знала предела: даже летом она носила платья с высоким воротником и длинными рукавами, скрывая следы побоев. Увидев синяки на ее лице, я не выдержал, настаивал… нет, упрашивал, умолял ее уехать со мной. К несчастью, – продолжал доктор низким и хриплым голосом, – в нашем фаэтоне сломалось колесо, и погоня легко настигла нас. Карл и я дрались на дуэли, а он всегда лучше меня владел шпагой – играл со мной, оставляя кровавые метки то здесь, то там, порезав вот здесь, – он потрогал шрам на левой щеке. – Затем вонзил шпагу в грудь и оставил одного, наполовину живого, истекать кровью, а ее увез. Я все еще слышу ее крики в ночных кошмарах.
Он разволновался, и Эли попытался остановить его.
– Нет, хочу рассказать тебе, – настойчиво сказал герр доктор. – Один раз и никогда больше.
Эли сел снова и продолжал слушать.
– Возница отвез меня в гостиницу, а его жена остановила кровотечение и, выполняя мои указания, спасла мою жизнь. Я послал весточку матери, против воли отца она приехала ко мне с одеждой и деньгами. После этого я странствовал по всей Европе. Когда, наконец-то, ее письмо застало меня в Англии, мне стало известно, что Элиза умерла от родов и ее страдания закончились. Во время моих скитаний мать умерла тоже, и все, что у нее было, перешло ко мне.
Его тело сотряс приступ сухого кашля.
– До смерти устал от жизни, устал от Старого Света, поэтому решил начать все снова в Новом и вот остановился здесь – впустую потраченная жизнь, не имеющая смысла, пока ты не вошел в нее, Эли.
Эли сжал руки герра доктора.
– Достойная жизнь. Прекрасная. Жизнь, которая дала мне все.
– Как ты думаешь, Эли, твой отец будет возражать, если меня положат рядом с ним? Мы были, во всяком случае, едины с ним в нашей любви к тебе.
– Я уверен, он поймет, отец.
Герр доктор улыбнулся, затем боль снова исказила его лицо.
– Дай мне теперь виски, Эли. Моя душа успокоилась, и я могу выпить свою бутылку и затем мирно отдохнуть.
Более часа сидел Эли возле герра доктора, наблюдая, как тот молча и упорно напивается, но после ухода Эли он не был настолько пьян, чтобы не найти содержимое маленькой бутылочки, приготовленной к этому дню, – яд сделал свое дело, пока он был в пьяном состоянии. Когда Эли нашел его на следующее утро, пустая бутылка стояла на столике рядом с кроватью герра доктора.
На следующий день после похорон Эли сердечно попрощался с вдовой Вильямс, любимыми Азраилом бен-Ашером и Фридрихом Брауном, лежащими вместе на одиноком, обдуваемом ветрами холме, затем, отправив три ящика книг и медицинского оборудования в Ньюпорт, последовал туда же, чтобы устраивать новую судьбу получившего наследство человека.
В его первоначальный план входило быстрее добраться до Филадельфии, но после недельного пребывания в Ньюпорте решение переменилось: он давно, наверно с того дня, как вместе с Азраилом прибыл в Новый Свет, не чувствовал себя так беспокойно, не имеющим корней человеком, и, поддавшись порыву, купил фургон и хорошую сильную лошадь, привязав Скотти позади фургона.
Почему бы не добраться до Филадельфии, путешествуя по стране? Останавливаясь только там, где понравится, занимаясь врачеванием тогда, когда захочется? Транспортируя библиотеку герра доктора самостоятельно?
Путешествие в фургоне после двенадцати лет оседлой жизни принесло ему спокойствие и утешение; особенно радовало то, что годы, проведенные за столом вдовы Вильямс, не испортили его, и ему не пришлось заново учиться разжигать костер и приготавливать пищу.
Он каждый раз громко смеялся, разглядывая свой фургон, оборудованный с учетом его пожеланий и соответствующей надписью. Он просил написать: «Доктор Эбен-Ашер», – продиктовав это маляру по буквам, но у того вышло: Доктор Эбенезер Аш.
Когда Эли увидел это, то хохотал до упаду и разрешил оставить неправильное написание, довольный, что хоть что-то улучшило его настроение.
В ноябре 1774 года, только что миновав деревянный указатель с надписью «Сентервилль, округ Орэндж», Эли услышал позади себя пронзительный крик, и на дорогу из кустов, растущих вдоль нее, опасно близко от фургона выскочила девочка.
– Ты с ума сошла, девочка? – крикнул он. – Что ты думаешь, бросаясь таким образом под лошадь?
