Сердце Мары больно колотилось, кровь стучала у нее в голове и бурным потоком разливалась по венам. Из ее груди исторгся тихий стон, который мог означать что угодно: расстройство, гнев или наслаждение.
Он резко отпрянул, судорожно перевел дух.
— Ты не гурия, не наложница из гарема, не жрица тайных радостей, милая Шери. Что ты здесь делаешь?
— Разве ты… Неужели ты меня не хочешь?
Она почувствовала себя шлюхой и вдруг, в мучительно остром приступе прозорливости, поняла, что именно этого он и добивался.
— Хочу ли я тебя? А какое это имеет отношение к делу?
Услыхав эти слова, произнесенные со сдержанной яростью, она вздрогнула, как от пощечины.
— Я просто… просто хотела быть с тобой. Разве это плохо?
Он отодвинулся от нее и вскочил с постели. Вспыхнуло желтое пламя серной спички. Окутанный этим слабым желтым светом, Родерик зажег на ночном столике свечу в серебряном шандале.
Пламя свечи закачалось, освещая то один, то другой темный угол комнаты, но потом выровнялось и залило мягким светом приподнявшуюся на локте Мару. Ее глаза превратились в пару глубоких темных колодцев, на дне которых горело по огоньку, мягкие изгибы и впадины ее тела проступили под тонким муслином. Подол ночной рубашки скомкался и сбился, обнажая точеные икры и тонкие щиколотки. Родерик смотрел на нее, ощущая в груди глубоко спрятанную боль, не имевшую ничего общего с неутоленным плотским желанием. Она казалась такой гордой с этим вздернутым подбородком и стоячим кружевным воротником, обрамлявшим безупречную чистоту шеи и груди, но в ее глазах таилось униженное, виноватое выражение. Это он ее унизил, он заставил ее чувствовать себя виноватой! Ему стало стыдно, но он прогнал это чувство, энергично встряхнув головой. Ее губы ярко рдели и припухли от его поцелуя.
— Вопрос в том, — сказал он тихо, — правильно ли это?
Мара никак не могла отвести глаз от его великолепной наготы.
— Вот уж никогда бы не приняла тебя за пуританина.
— Надеюсь, что и за дурака тоже.
Нет, дураком он точно не был. Мара чувствовала, что разговор выходит за пределы ее понимания, она оказалась в безнадежном положении и не знала, как из него выбраться. Судорога пробежала по ее телу. Драгоценное время утекало между пальцев. Только мысль о бабушке Элен — такой хрупкой, но наделенной поразительным умением радоваться жизни, — удержала ее на месте и заставила продолжать.
— Ты позволил Сарусу думать, что я твоя любовница, и теперь все так считают, даже твои телохранители. Так в чем же разница?
— Разница в том, что я знаю правду и ты ее знаешь. Ты мне не любовница.
Сам Родерик в эту минуту чувствовал себя дураком. Разумные доводы, которые он себе приводил при ярком свете дня, сейчас, в неверном пламени одной-единственной свечи, утратили всю свою убедительность. Ему ничто не угрожало, он оградил себя от возможности предательства, он был настороже и не собирался терять голову. Если эта женщина не дорожит своей честью, почему он должен ею дорожить? Но его смущало именно ее безрассудство в сочетании с явной неопытностью — смущало куда больше, чем мысль о том, что он, возможно, впустил предательницу в свой дом.
— Но я могла бы стать ею.
В этих словах, произнесенных очень тихо, послышалась мольба. Она протянула к нему руку.
Темно-золотистые брови нахмурились, сошлись на переносице. Он взял ее чуть дрожавшие пальцы.
— Замерзшая любовница, полная страха, мольбы и ледяной нежности, — насмешливо проговорил Родерик. — Как я могу устоять?
Он отпустил ее пальцы, наклонился ниже и подхватил ее на руки. Повернувшись кругом, так что ее волосы взметнулись вокруг них черным вихрем, Родерик вышел из спальни, пересек свою гостиную и попал в прихожую. Там горел свет. Михал в одних только белых брюках от мундира стоял в дверном проеме, ведущем в спальни гвардии. Сарус, согбенный от старости и усталости, в домотканой ночной рубахе, стоял рядом с кузеном принца. Было ясно, что их разбудил шум ссоры.
Мара закрыла глаза. Ей хотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю. Она чувствовала, как к глазам подступают горькие слезы отчаяния. На один краткий, безумный миг ей показалось, что Родерик собирается обнять ее, прижать к груди, согреть в своей постели. Эта надежда разлетелась вдребезги. Когда он вышел в коридор, она поняла, что он несет ее обратно в ее собственную спальню.
— Я еще не разучилась ходить, — сказала Мара, едва сдерживая слезы.
Он не ответил.
Это был долгий переход. Мара ощущала силу его рук, слышала мерное биение его сердца. Ее кожа горела в тех местах, где она была вынуждена прижиматься к нему. Их тела разделяла только тонкая ткань ее ночной рубашки. У него на руках она чувствовала себя в безопасности. И с необычайной остротой ощущала его присутствие — как мужчины, как принца. Они были так близки… Ей хотелось повернуться, обвить руками его шею, прижаться к нему всем телом. И выданные ей указания были тут ни при чем. Ей хотелось заставить его желать ее как женщину, вызвать у него настоящий мужской отклик.
Но надежда на это стремительно таяла, сменяясь сожалением и стыдом, а вслед за ними столь же стремительно пришло возмущение. Надменный деспот! Его напускное участие было просто издевательством. Как он смеет отталкивать ее да еще с такой легкостью? О, как ей хотелось заставить его пожалеть об этом, хотя бы для того, чтобы вернуть себе самоуважение. Но как это сделать? Он казался неуязвимым.
Родерик резким толчком распахнул дверь в ее спальню и, пользуясь светом свечи, горевшей на столе, прошел к кровати. Опустив ее на постель, он отступил на шаг.
Мара торопливо поднялась на колени и, протянув руки, схватила его за плечи. Они оказались теплыми и твердыми, мускулы были напряжены, но, к ее удивлению, он не отстранился. Она встретила взгляд его синих, как кобальт, глаз. В ее собственных глазах читался вызов. А потом она прижалась губами к его твердым, гладким, красиво вылепленным губам, провела по ним кончиком языка, заставила их раскрыться. Он качнулся к ней навстречу. Упоенная своим торжеством и еще каким-то чувством, которого она не смогла распознать, Мара провела ладонями по его плечам и сплела пальцы у него на затылке, углубив и продолжив поцелуй.
Но что заставило ее отодвинуться — расчетливость или сомнение в собственной решимости? Может быть, Родерик сделал какое-то легкое движение, встревожившее ее, или она сама испугалась своего растущего желания? Ответа на этот вопрос Мара не знала, но, как бы то ни было, она разжала руки и отодвинулась.
— Доброй ночи, — прошептала она.
Секунду он смотрел на нее, и лицо его было совершенно непроницаемым. Потом плавным и гибким движением хорошо тренированного атлета он повернулся и вышел из комнаты.
