– Посидите с нами, Алексей Васильевич.
И он остался, вроде и с удовольствием.
– Мне это нянька моя сказывала, – говорила Варенька, – она все девять по прозваньям знала. А я только помню: Огнея, Трясея, Желтея… Дальше забыла. Маша, как дальше?
– Это вроде разное – по цвету их девять, да ещё девять названий по хворям: кроме Огнеи и Трясеи ещё Ломея, Ледея, Грынуша, Коркуша, Расслабеня… не помню…
– Вспомнила, – подхватила Варенька, – Ещё Глухея и Глядея. Как думаешь, у царя какая? Должно быть Огнея, вон он как разгорелся. А цветом, конечно, жёлтая, он же весь пожелтел. Жёлтая Огнея, – заключила она.
Макаров смотрел на них обеих, открыто улыбаясь. Его всегдашняя серьёзность и стеснённость сейчас сменились весёлым лукавством. Он распрямил обычно сутуловатую спину, откинулся на спинку кресла, и девы увидели, что глаза у него серые, в весёлых морщинках.
– Это кого ж вы поименовываете? Что за диво такое?
– Нешто не знаете, Алексей Василич? Девять сестёр лихорадок. Какая нападёт на человека, такая хворь у него и выказывается. Трясея – так трясёт его, Ломея – так ломает. И в свой цвет красит. Если лицо посинело, значит Синяя лихорадка напала, если краснеет – Красная сестрица. А у Петра Алексеича – Жёлтая, весь он жёлтый потому, и огнём горит – значит Огнея.
Макаров внимательно слушал, даже губы от внимания вперёд подались, и Варенька с воодушевлением продолжала:
– Живут они с матерью своей на высоких горах посреди леса. Видом – тощие девы с крыльями. А по временам вылетают на людей нападать, особливо на святки или масленую – когда люди куролесят. Весной же, как снег тает, они, лихорадки эти, с талой водой со своих гор стекают и по всему свету разливаются. Потому-то весной люди хворают больше.
Макаров усмехнулся прищуренными глазами.
– Занятная сказка.
– Да не сказка это! – почти обиделась Варенька. – Это баяна верная, и всё правда!
– Ну? – Макаров уже прямо смеялся. – И где же эти горы лихорадковые находятся? Сколь я карт земных ни штудировал, а таких не встречал.
– Ну и ладно, и не верьте! – Варенька покраснела, слёзы на глазах даже выступили. – А это старые люди говорят, им врать не к чему!
– Не сердитесь, Варвара Андревна. Но право, такие рассуждения в наше время… Ведь уже восемнадцатый век на дворе! Люди в тайны природы проникают, а у вас – «лихорадки на горе». Вот хоть у Марии Борисовны спросим, может ли девица с крыльями у человека внутри сидеть и болезнь его творить?
Боярышни посмотрели друг на друга, потом одновременно фыркнули и рассмеялись.
– А они невидимо… – попыталась упорствовать Варенька.
Мария перебила:
– Полно, Варюша. Скажи лучше, Катерина Алексевна как?
– Заснула. Только легла, сразу и заснула – умаялась. Я при ней одну девку оставила, остальным спать велела, завтра, поди, хлопот не меньше сегодняшнего будет. А мы с тобой утром поспим. Нина, видать, тоже утром спать будет, до сих пор с поляками в фанты играет.
Было так уютно у огня. Мария по-домашнему подобрала в кресло ноги, следила за пляшущим пламенем. Макаров тоже смотрел на огонь и был похож на кота у печки.
Варенька подождала ответа, потом продолжила:
– У них там одна свеча на столе, по углам темно. Я как заглянула, один пан на руках панну держит, а она его в лоб целует. И Нина тут рядом. Как меня увидали, закричали, звать стали, я еле отговорилась, так вслед ещё кричали, чтоб мы с тобой, Маша, вместе к ним шли, дескать, ждать будут.
– Угу, – сказала Мария, не поднимая головы с локтя, – один и здесь был, тоже звал.
– Когда это? Когда нас не было? И ты не пошла?
– Ну, если б пошла, то здесь бы не сидела.
Мария взглянула на подругу сквозь прижмуренные глаза. Та сидела прямая, тоненькая, лицо пламенело то ли от азарта, то ли от бликов пламени. Вареньку нисколько не разнеживала уютность обстановки, ей хотелось делать что-нибудь, или хотя бы говорить. Делать было нечего, и она говорила:
– У польских бояр такие нравы, такие нравы. Они, похоже, ещё распутнее немцев.
– Почему ж вы, Варвара Андревна, почитаете немцев распутными? – повернулся к ней от камина Макаров.
– Как же, Алексей Василич, это все знают. Возьмите хоть Анну Монсову.
– Ну-у, вспомнили, это дело прошлое. Да и неизвестно, кто там и что…
– Как же неизвестно, Алексей Василич, когда все знают…
Мария перевернулась на другую сторону – отсидела ногу – и спросила:
– А кто это, Анна Монсова?
С минуту на неё молча смотрели удивлённый Макаров и поперхнувшаяся на полуслове Варенька.
– Ты не знаешь?! В Москве жила и не знаешь?
Марии показалось, что у Вареньки даже глаза загорелись, и вся она налилась радостным предвкушением.
– Не знаю. Я ж мало в Москве жила, больше в деревне.
– Неужто и имени не слыхала?
– Может, и слыхала…
Имя казалось знакомым, но Варенька не хотела ждать, пока Мария что-нибудь припомнит.
– Ну, слушай, деревенская ты моя жительница. Что Пётр Алексеич раньше женат был, это ты знаешь?
– Знаю, конечно. Иначе, сын откуда у него?
– Ну вот. Женила его царица Наталья Кирилловна на Евдокии Лопухиной. А ещё раньше завёл он себе в Немецкой слободе любезную, эту самую Анну Монс. Вернее сказать, не он завёл, а она его к себе заманила. Хотела, знать, через него в богатство и силу войти, а может, и царицей русской стать. А помог ей знакомец её Лефорт, он во дворце стражей командовал и к царям доступ имел. Пётр-то молоденький был совсем, завлечь его рассказами разными да посулами не трудно было. Вот он, Лефорт этот, посулами иноземными его и прельщал. И с Монсихой этой свёл. А она девица была бойкая да ловкая, и так и этак перед ним вертелась. Знающие люди говорят, что без колдовства тут не обошлось. Потому как, когда мать его женила, он на жену-то и смотреть не стал, в опочивальню чуть не силком загоняли – всё норовил к немке своей. Уж Евдокию и знахарка московская знаменитая пользовала – никак. Видать, Монсово колдовство сильнее оказалось, видать, без нечистого тут не обошлось. А ведь Евдокия-то краше Монсихи во сто крат, и бела-румяна, и телом складна. Куда этой немке – мослы торчат, кожа липкая… Если б не колдовство, нипочём бы ей нашу царицу не одолеть.
А так, после смерти старой царицы Пётр Алексеич совсем к Монсихе прилип. А супругу законную, Богом данную, в монастырь запрятал. И сейчас она там, горемычная. Только и немке этой судьбы не было. Видать, за него на том свете мать молилась, открылось царю всё немкино паскудство, прогнал он её с глаз своих. Только на то нечистой силы и хватило, чтоб от супруги царя навеки отвратить. Так и жил с тех пор бобылём.
Марии вспомнилось, что слыхала она что-то обо всём этом, да, видно, не вслушивалась, мимо ушей прошло. Неужели и впрямь эта немка – колдунья? Спросила:
