Но долго ворчать ей не пришлось. Варенька мигом явилась с двумя такими же розами – себе и Марии – и мигом переменила платье. В шесть рук они быстренько всё завязали и застегнули. Так что девы не только не опоздали, но и раньше всех явились.
В зале были только Макаров и Шафиров. Оба сразу направились к ним с озабоченными лицами, и Макаров сразу принялся было говорить, но Шафиров остановил его движением полной руки в кружевном куполе манжеты.
– Постойте, Алексей Василич. Позвольте мне прежде изъявить восторг…
И, словно потеряв от этого восторга дар речи, склонился перед девами в менуэтном поклоне. Ах, галант, ах, петиметр! Девы зарделись от удовольствия.
Пришлось Макарову обождать, пока затихнут взаимные приветствия и комплименты. Не то чтоб он был равнодушен к женской красоте, нет, по молодости и сам, бывало, увлекался, да и галантное обращение при надобности мог выказать. Но на службе у царя мало-помалу перенимал он в отношении дамского сословия взгляд самого Петра:
Кому воду носить?
Бабе.
Кому битой быть?
Бабе.
За что?
За то, что баба.
И редко кого из женщин удостаивал он серьёзным человечным вниманием. В числе таких редких оказалась Мария Голицына. И то, что подканцлер Шафиров сыплет ей, как всем прочим, комплименты, да ужимки свои сладкие в ход пускает, казалось ему совсем неуместным.
Шафиров глянул хитрым глазом на нетерпеливо переминающегося Макарова и, наконец, заговорил о нужном предмете. А предмет вот какой был. Консилия врачебная, что утром состоялась, признала, так же, как и доктор Доннель накануне, болезнь царя весьма опасною. А потому предписали больному полный покой, запретили не только вставать, но и в постели делами государственными заниматься. Пётр же Алексеич объявил себя вполне здоровым или, по крайности, выздоравливающим и требует для разговору гонца, что из армии прибыл, да чтоб послали ответную депешу фельдмаршалу. Словом, докторским решениям подчиняться ни в какую не хочет. Выговорил всё это Шафиров и вопросительно на Марию уставился. Все молчали.
Мария поёжилась.
– Вы словно спрашиваете нас, Пётр Павлович. А что мы сказать можем…
Она придвинулась ближе к Вареньке, та взяла её руку.
– Тут вот ещё что, Мария Борисовна. Катерина Алексеевна нам сказала, что вчера доктор Доннель при ней особого беспокойства не высказывал и уверял, что государю лучше стало, кризис болезни миновал. Между тем нам с господином канцлером назвал болезнь опасною. Вот я и думаю, не могли ли и сегодня господа консилия несколько как бы… несколько преувеличить тяжесть и опасность болезни.
Варенька хихикнула:
– Все лекари всегда так делают. Чтоб если умрёт больной, так они не виноваты, а если выздоровеет – им славы больше.
Шафиров улыбнулся, хотя отвечать на неполитичное ехидничанье фрейлины не стал.
– Я потому, Мария Борисовна, так к вам приступаю настойчиво, что наслышан, как вы лекарское дело ведаете. И Екатерина Алексеевна вашим мнением дорожит. Спешка же у нас такая оттого, что государь сейчас сильно гневен – известия из армии тревожные – и требует он фельдмаршала вызвать.
Мария вздохнула. Видать, очень растеряны господа министры, даже испуганы, раз к новой царице да к её фрейлине за советом обращаются.
– Тут, Пётр Павлович, моя вина есть. Депешу-то из армии я государю к кровати положила. Он ночью проснулся, стал спрашивать, велел принести, ну и приказала денщику…
– Полноте, какая это вина! Нешто вы могли царю перечить? Так вы говорите, он ночью в себя пришёл и хорошо себя чувствовал?
Мария кивнула.
– Во всяком случае, когда я утром уходила, он спал хорошо, спокойно и был много здоровее, чем накануне. Однако ж, если доктора советуют покой, так лучше бы их послушать – хуже-то не станет.
– Это конечно, но ведь Пётр Алексеич у нас – горячка. Он уж всех успел изругать, и в постели его только тем удерживают, что камзол и башмаки унесли.
Девы хихикнули. За ними и вице-канцлер с кабинет-секретарём не удержались – разулыбались.
– Однако, Пётр Павлович, Алексей Василич, – сказала Мария в этой общей улыбке, – так ли я поняла, что вы хотите моё мнение о государевом здоровье противупоставить мнению целой докторской консилии? Полагаете сие политичным?
Макаров улыбнулся ещё пуще.
– Быка за рога! А, Пётр Палыч?
– Никакого, Мария Борисовна, противупоставления не будет. На ваши слова ссылки не предполагаем. Нам важно было своё мнение составить.
И с этими словами господа попросили позволения оставить дам, тем более, что зала уже начала наполняться народом. Были тут знакомые по вчерашнему дню, были и новые лица. Хотя для Нины, казалось, все были знакомыми. То и дело к ней подходили с приветствиями и разговорами. Она представляла знакомцев подругам, так что вскоре вокруг них образовался порядочный кружок.
Большинство были кавалеры, хотя и дамы имелись. Варенька окидывала их цепким взглядом и то и дело ковыряла острым локотком бок рядом стоящей Марии:
– Глянь, тур какой, глянь, как шнуры на лифе выложены, глянь…
Мария только успевала глазами водить. Туалеты дам были затейливы. От этого занятия оторвал их Макаров.
– Мадамс, Екатерина Алексеевна просит вас к себе.
В царских покоях народу было едва ли не больше, чем в гостиной зале. Центром общего внимания была фигура Петра, полностью одетого и сердитого. На вид он был совсем здоров, только немного бледен. Против него сплочённой кучкой стояли лекари. Видно было, что только что спорили с горячностью. На вход фрейлин все обернулись, и Пётр повелительно сказал:
– Вот и конец, господа, нашим спорам. Идёмте.
Он подал руку Катерине. Министры и все прочие двинулись следом, кучка докторов тоже шла в свите, возбуждённо переговариваясь.
Фрейлины, как положено, шли сразу за царской четой, ближе к стороне царицы. В гостиную процессия вступила торжественно, предваряемая мажордомом. Пётр весело оглядел растопырившихся в поклоне людей и возгласил:
– Зело голоден. Да и вы, чаю, заждались. К столу, камрады.
Камрады бойко подскакивали к дамам. Возле Марии оказались одновременно пан Вацлав и пан Тадеуш. На пана Вацлава ей после вчерашнего и смотреть не хотелось, но всё же улыбнулась ему политесно. А руку протянула пану Тыклинскому. Тот с гордым видом её руку принял и на соперника искоса глянул. Вацлав усы натопорщил, подбородок бритый выпятил и, на Марию не глядя, в лицо Тадеушу уставился. Тот же ещё неприступней сделался и глаза сощурил. Наблюдая за этой пантомимой, Мария чуть не засмеялась. Ну, чистые петухи!
За стол так втроём и сели – Мария в серёдке.
Сразу здоровье государя пить стали, потом союз России и Речи Посполитой. Царь с каждым поднимаемым кубком всё более супился – ему из особой сулеи наливали не вино, а квас ягодный, поскольку врачебная консилия вино строго воспретила. Наконец, не вытерпел он, велел лакею пять самых больших кубков до краёв водкою налить и врачам от себя поднести. Потом поднялся, взял в руку свой квас и возгласил:
