— Мне нужно, Денис Иваныч, одно важное дело порешить… — заговорила Сусанна смущаясь. — Избавь меня от дерзостного холопа. Я не хочу беспокоить дядюшку и гневать его пустяковиной. Поэтому я за тобой послала… Надо примерно наказать бы… Да не такой малый. Надо сразу его… Чтобы не было его!
— Кого, барышня?
— Аньку.
— Гончего? — удивленно глядя, переспросил Змглод.
— Да, — отозвалась Сусанна тихо и опустила глаза, под упорным и изумленным взглядом обер-рунта.
— Аньку Гончего? — опять переспросил тот.
— Да, Аньку. Он дерзостно ведет себя. Будто разума решился. И его надо…
— Унять?
— Нет. Его не уймешь, как другого кого. Его надо просто похерить…
Змглод молчал и сильнее сопел, будто уткнувшись носом. Он хорошо, конечно, понимал, что барышня хотела сказать словом «похерить». Это было слово самого барина Аникиты Ильича. Сдать человека в солдаты или сослать на поселение в Сибирь, представив в Нижний земский суд в городе, — не значило похерить…
Похерить обозначало иное, что Змглод, слывший за злыдня и изверга, не любил однако брать на свою душу. Но никто этого не знал и даже не подозревал, воображая что «Турка» рад-радехонек изуверствовать.
Наконец, с тех пор, что Змглод был обер-рунтом, барин только четыре раза приказывал ему четырех человек похерить.
Теперь впервые барышня указывала то же… Но он даже сомневался, имеет ли он право повиноваться ей в таком важном деле…
На краю сада было небольшое здание в два этажа с башней в виде небольшого бастиона, где внизу жили павлины, павы, цесарки, аисты и разные другие заморские птицы, в верхнем же этаже были отдельные комнаты, в которых, однако, никто никогда не жил. Здание называлось Павлиний павильон. Под этим зданием был большой и глубокий подвал, почти подземелье.
Уж четыре раза Змглоду пришлось приводить сюда, с двумя рунтами, «живого человека с заткнутой глоткой» и, растворив поочередно трое железных дверей подвала, вводить его и оставлять…
Человек пропадал без вести… Барин называл это наказание, самое тяжкое и даже преступное, словом: «похерить». В Высоксе об этом догадывались, конечно, вследствие нескромности рунтов, но говорить об этом не смели. Даже приближаться к павильону суеверно боялись, говоря, что около него «нечисто».
Теперь не сам барин, а барышня приказывала это тягчайшее наказание. Змглод смущался, колебался и наконец выговорил:
— Простите, Сусанна Юрьевна… Я без указа барина не посмею… Вдруг спросит барин: где Анька? Пропал без вести без его указа! Как можно! А что просто пропал, убег, — не поверит.
— Как знаешь, Змглод… — холодно, даже надменно, отозвалась Санна. — Долг платежом красен.
— Что вы это, барышня? — как бы оробев, воскликнул обер-рунт.
— Да так говорю… Долг платежом красен. Я у тебя тоже в долгу не останусь… Вот скоро будет Аникита Ильич одно такое дело решать… Постригать собрался кое-кого в монастырь ради того, что ему глупое хныканье прискучило… Я его все отговаривала не грешить… Ну, теперь попрошу не откладывать…
Змглод переменился в лице.
— В монастырь? — глухо проговорил он и глядел, будто думая, что он ослышался.
— Да. И постригут… — смело лгала Сусанна. — А если в Высоксе никому невдомек… то я-то хорошо знаю, что от этого Денис мой Иваныч ума решится… Я одна знаю. Да мало ли чего другие не знают и не видят, а я вижу и знаю, да молчу до поры до времени… Ну, прощай. Ступай.
Змглод стоял, не двигаясь, и глядел в лицо Сусанны как бы обезумевшими от ужаса глазами.
— А если я, барышня, ваше приказание, — глухо заговорил он, — без ведома Аникиты Ильича… в точности исполню…
— Тогда я обещаюсь тебе, вот, как перед Богом: никогда ее постриженью не бывать. Я знаю такое слово на Аникиту Ильича… И пригожуся…
— Слушаю, барышня. Будет по вашему… — резко вымолвил Змглод. — А в случае беспокойств барина, куда пропал Анька, что нам делать? Скажите теперь.
— Правду скажем. Я скажу: я приказала… А за что — сумею сказать. И я заступлюсь за тебя… Полно, Денис Иваныч, мало ты меня знаешь, а то бы не боялся по моему указанию всякое творить… От меня и благополучие и беду не долго нажить.
— Знаю, барышня… И если бы вы когда… — воскликнул Змглод и смолк, махнув рукой.
— Что? Говори. Что?.. Если б я когда за твое дело взялась… Так что ли?.. Молчишь… Ну, обожди… Может, я за него и возьмусь… Сказала я: долг платежом красен. Одолжи меня, и я отплачу.
— Ладно! Помните, Сусанна Юрьевна… Анька будет у меня в Павлиньем павильоне послезавтра… А вы помните…
— В долгу не останусь, — глухо произнесла Сусанна, вдруг взволновавшись.
И, когда обер-рунт вышел из комнаты, она осталась на том же месте, тяжело переводя дыхание и задумавшись…
— Жаль мне тебя, глупого… — тихо произнесла наконец она. — Не полагала я даже, что меня хватит на этакое. Да что же делать? Себя дать загубить?.. Никогда! Такой молодец, который меня изведет, еще не народился. Сам себя, Анька, вини. Я тут ни при чем. Я себя упасаю. Оставь тебя — то сама по миру, нищая, иди, прогнанная отсюда. Нет…
Время шло и шло, а нечто особенное длилось в доме… Если дворня и все крепостные рабы радовались за свою будущую судьбу, узнавая ближе Дмитрия Андреевича, то сами господа — все от Аникиты Ильича до маленькой барышни — продолжали пребывать в странном расположении духа. Даже нового молодого барина захватило что-то… Не таков он был, когда приехал.
В доме была важная новость, но ею будто никто не интересовался… Будто всем было не до того. Барин вдруг приказал заново отделать правое крыло или флигель дома, где жил покойник… Это всем показалось знаменательно…
Прежде всего из всех комнат вынесли мебель и перенесли в заводские мастерские. Затем в комнатах появилось человек с дюжину рабочих, и началась спешная чистка и окраска… Разумеется, это прежнее помещение Алексея Аникитича предназначалось для Дмитрия Андреевича.
Наконец, в этом крыле была указана работа, которая очень красноречиво сказала о том, чего барин никому не говорил…
Делались такие перемены, что по догадке дворовых людей из холостой квартиры выходил, по их выражению, «семейник».
Стало быть, если все готовится для перехода в правое крыло молодого родственника, то вместе с тем он поселится тут не один и не сейчас, а после важного события.
Однако, ни сам барин, ни барин-гость, ни обе барышни совсем не занимались работами и переделками в крыле.
Всем им было прямо не до того.
Аникита Ильич был вдруг сражен просьбой Аллы идти в монастырь… Девушка не притворялась и не лукавила, решившись просить подобное. Это было единственное средство для нее избавить себя от невыносимой пытки принадлежать старику, который ей был ненавистен и противен до умопомрачения. Алла перестала плакать, но стала дико задумываться и заговариваться, бредить, и нести околесную наяву, среди бела дня.
