Отступление уже не было выходом. Она сожгла за собой мосты, во всяком случае, большинство из них. Ей недоставало храбрости рассказать тете правду, и она не была уверена, хватит ли ей сил поплатиться за это своими единственными оставшимися в живых родственниками.
«Я назвала его лжецом, а сама еженедельно шлю домой нелепые письма, притворяясь, что путешествую по континенту, покупаю шляпки и любуюсь церковными фресками».
Гейл просидела в ванне, пока не остыла вода, но даже потом не спешила вылезать, отвлеченная мыслями о Роуэне и будущем, которого не видела.
Гейл вернулась к себе в комнату. Дом уже погрузился в ночную тишину. Взяв историю болезни, Гейл взобралась на кровать, спрятала ноги под одеяло и прочитала все единым духом.
«Тут есть что-то такое, на что он хотел обратить мое внимание. Но что? Это лихорадка инфекционного происхождения. От доктора из Стэндиш-Кроссинга имеются записи ее симптомов, подтверждающие диагноз. Высокая температура. Пациентка испытывала сильное недомогание и тревожные галлюцинации, сопровождающие боль. Рвота желчью. Большие потери жидкости и крови».
Даже в клинических терминах сцена представлялась ужасающей.
— Потеря крови? От лихорадки? — произнесла Гейл вслух, возвращаясь к записям, чтобы проверить, не пропустила ли чего, и тут увидела на маленьком листке приписку доктора из Стэндиш-Кроссинга.
Он подозревал, что «в качестве лечения проводилось кровопускание», и Гейл задалась вопросом, не пыталась ли тетя Джейн сделать Шарлотте кровопускание, чтобы уменьшить жар, и своей любительской рукой причинила больше вреда, чем пользы.
«Бедная Шарлотта! Такая милая и славная, чтобы принять такую смерть…»
Заметив сделанную от руки пометку на полях, Гейл повернула страницу боком, чтобы попытаться разобрать почерк Роуэна.
«Спросить Д.Л.: аппендицит».
И ничего.
Никакого намека на причину.
Гейл перечитала все заново. На этот раз медленнее, желая, чтобы правда оказалась в ее руках, но ничего, кроме загадочной смерти молодой женщины, не обнаружила.
«Он вернулся назад, в Стэндиш-Кроссинг, искать причину и, по словам тети Джейн, закончил, практически признавшись в убийстве. Почему?»
Гейл закрыла тетрадку и отложила ее в сторону, затем погасила лампу. В темноте она чувствовала себя достаточно спокойно, чтобы прошептать то, что открыло ей исследование.
— Он ничего не мог сделать. Потому что когда это случилось, находился на пути в Индию. Он невиновен.
«Тогда почему он признался и почему у меня такое чувство, будто я пропустила в этих записях что-то ужасное?»
Пробудившись короткое время спустя, Гейл с еще мокрыми волосами завернулась в свой голубой бархатный халат и начала беспокойно мерить шагами пол своей комнаты. Зажгла на письменном столе лампу и затолкала историю болезни в дальний угол ящика, словно хотела избавиться от змеи, которая могла в любой момент напасть на нее. Ей хотелось поговорить с Роуэном и прогнать прочь свои страхи. Любой спор был бы лучше, чем оставаться наедине со своими сомнениями.
И тут возник он, словно услышал ее мысли.
— Простудишься, если будешь так разгуливать.
— Ничего со мной не будет.
При виде его фигуры, облокотившейся на дверной косяк, Гейл улыбнулась. Он был в черных шерстяных брюках и в расстегнутой белой полотняной рубашке навыпуск.
— Я не слышала колокольчика.
Он пожал плечами:
— Я вошел через заднюю дверь, чтобы не будить Картера. — Роуэн приблизился к ней. — Вы не закрылись на щеколду, мисс Реншоу.
— Я нарочно оставила ее открытой в надежде, что ты посетишь меня.
Гейл затаила дыхание.
— Я же сказал, что зайду.
Она кивнула:
— Ты всегда делаешь то, что обещаешь.
— Приятная перемена! Спасибо, Гейл.
— Насколько я понимаю, мисс Фезерстоун не умирает?
— Не сегодня. Хотя на самом деле она умудрилась подхватить настоящую простуду, так что это было приятное разнообразие после ее перевозбужденной крови. Естественно, что сочетание вымышленного недуга с по-настоящему больным горлом было для бедняжки непереносимо. Но боюсь, рекомендованное лечение может ее доконать.
— Новый тоник?
— Теплые обертывания для горла и три дня полного молчания.
Гейл ахнула от радостного ужаса:
— Три дня? Вы нехороший человек, Роуэн Уэст.
— Боюсь, недостаточно нехороший. Ладно, успокойся, и давай немного посидим.
Он потянул ее за руку и поморщился, когда кровать возмущенно скрипнула. Ржавая рама под его тяжестью прогнулась.
— Боже! Скажи, что эта кровать не такая неудобная, какой кажется, судя по звуку!
— Еще хуже, чем кажется, но я ее полюбила, так что, пожалуйста, не оскорбляй мое пристанище.
— Я попрошу Картера поставить тебе новую кровать.
— Нет! Не смей! Это будет верх неприличия с твоей стороны — проявлять интерес к моей постели, Роуэн!
— Обожаю, когда ты такая чопорная и несносная, Гейл. Но если настаиваешь, я не стану вмешиваться. Можешь продолжать наслаждаться своей дорогой комнатенкой — железной койкой и прочим.
— Благодарю.
— А теперь скажи: что заставляет тебя метаться по комнате?
— Ты всерьез говорил, что тебе есть что терять? Все получилось совсем не так, как я себе представляла, Роуэн, и теперь я не могу не беспокоиться, что, сама того не ведая, причиняю больше зла, чем добра. Но я не могу отступить. Я не…
— Я сказал это, не подумав, Гейл. — Он привлек ее к себе и начал целовать за ухом, подвергая сладкой муке, которая лишила ее желания спорить. — Будешь сокрушаться в другой раз. Ты да я, мы можем управлять лишь крохотной толикой своего существования. Все остальное — вне пределов нашей досягаемости. Но ты и это… это… и это… — Каждое «это» он отмечал прикосновением своих губ к какой-нибудь из чувствительных точек на ее шее и плечах. — Это все, что сейчас имеет значение.
От его прикосновений все тревоги унеслись прочь, и Гейл отдалась его власти.
— Да, вероятно, вы правы, доктор.
Она сменила положение, подогнув под себя ногу и повернувшись к нему лицом.
— Роуэн, как я тебе? — спросила Гейл, дав волю своему природному любопытству. — То есть я хочу спросить: откуда женщина знает, как ей вести себя с мужчиной?
Он покачал головой:
— Ты такая, какая есть. Я не хочу, чтобы ты думала, как себя вести, Гейл.
От его слов к ее щекам прилило тепло, воодушевляя на дальнейшие расспросы, чтобы выяснить, что доставляет ему удовольствие. Больше всего на свете она вдруг захотела отплатить ему за доброту.
