Быстро миновав галерею, она вошла на террасу.
— Вы, как видно, очень торопитесь оставить мой дом? — раздался рядом с ней голос португальца.
— Да, — прошептала она, проходя мимо него. — Я боюсь здесь старика и… — она замолчала.
— И меня, графиня, — добавил он каким-то странным тоном.
— Да, и вас, — подтвердила она, медленно спускаясь со ступеней террасы, и повернула к нему голову с выражением серьезности в глазах.
Она спустилась и, подойдя к фонтану, стала смачивать водой виски, в которых пульсировала кровь, — Мщение сладко! — прокричал на террасе попугай, раскачиваясь на кольце.
Испуганная молодая девушка видела, как португалец, очевидно имевший намерение следовать за ней, вдруг остановился как вкопанный внизу террасы, устремив взор свой на птицу.
«Кто знает, какое прошедшее у этого человека, — даже попугай его кричит о мщении!» — говорила красавица-мачеха. И в самом деле, человек этот, хотя и мимолетно, имел в себе что-то дикое, неукротимое… Это был характер, который никогда ничего не прощал и не забывал, неуклонно следуя ветхозаветному изречению: око за око, зуб за зуб.
Выражение мачехи звучало очень подозрительно, странно — молодая девушка знала, что человек этот — явный ее недоброжелатель, и все-таки в ту минуту, когда он снова повернул к ней свое прекрасное благородное лицо, она почувствовала что-то вроде стыда, какую-то острую боль в сердце.
Он тоже подошел к фонтану и подставил руку под падающую струю.
— Прекрасная, свежая вода — не правда ли, графиня? — спросил он.
Досель голос его был мягок и звучен — теперь, точно с криком попугая, им снова овладело мрачное настроение.
— Какими чудесными свойствами обладает этот источник, — продолжал он. — Графиня Штурм окропляет им себе лоб и руки и тем смывает с себя следы соприкосновения с миром, вне которого она стоит!.. Она может смело вернуться теперь в Белый замок и предстать пред строгими взорами — она безукоризненно аристократична, как и прежде!
Гизела побледнела и невольно отошла от него.
— Я опять внушаю вам боязнь, графиня?
— Нет, в эту минуту вы говорите под влиянием неприязни, но не в порыве вспыльчивости, как прежде… Меня может страшить только слепой гнев.
— Вы видели меня в припадке вспыльчивости? — в тоне его слышалось немалое смущение.
— Разве решилась бы я войти в дом, если бы не дрожала за беспомощное, неразумное созданьице, которое было у меня на руках? — спросила она.
Графиня пошла по одной из тех дорожек, на которые ей указал Зиверт и которые вели к Аренсбергу.
С возрастающей краской стыда и смущения глядела она на свои белые, гибкие руки, к которым первый раз прикоснулись губы мужчины. При других обстоятельствах, переступи кто-нибудь границы, очертанные ею вокруг себя, она, наверно, без дальнейших размышлений окунула бы руку в воду, — на этот раз ей и в голову не пришло подобное «очищение». Где был в эту минуту ее пытливый ум, с которым она привыкла глядеть на вещи?..
Она шла не с поникшей головой — взор ее устремлен был вверх. Между ветвями деревьев мелькало синее небо, золотистые лучи солнца скользили вдоль толстых стволов, теряясь в свежем пестреющем мхе.
Светило ли солнце ярче, чем прежде? Лучше ли пели птицы, перепархивающие над ее головой? Нет, все было по-прежнему, все было так же старо, как и тот источник чувств, волновавших молодую душу, так же старо, как и сама любовь!
«Ах, как прекрасен мир!» — думала молодая графиня, идя по тропинке.
Когда Гизела пришла на луг, там уже никого не было, кроме старого Брауна, который укладывал в корзину посуду. Он доложил своей госпоже, что его превосходительство получил телеграмму и с обеими дамами ушел в Белый замок.
Гизела первый раз в жизни посмотрела на старого служителя. Она очень хорошо помнила, что раньше у него были черные волосы, а теперь он сед как лунь — эта перемена совершалась на ее глазах, постепенно, без того, чтобы она когда-нибудь ее заметила… И у папа много было седых прядей на голове и в бороде, но об этом она подумала, нисколько не расстраиваясь, тогда как вид седой головы старика вдруг пробудил в ней чувство какого-то участия к нему.
— Милый Браун, пожалуйста, дайте мне стакан молока! — сказала она так мягко, что самой показался странным тон ее голоса.
Старый слуга в недоумении поглядел ей в лицо.
— Что, молоко все выпито? — спросила она, ласково улыбаясь.
Человек бросился со всех своих старых ног к импровизированному буфету и принес оттуда на серебряном подносе стакан молока.
— Скажите, Браун, есть у вас семейство? Я до сих пор этого не знаю, — продолжала она, поднося к губам стакан.
— О, ваше сиятельство, не извольте беспокоиться, — проговорил старик, недоумевая все более и более.
— Но мне хотелось знать это, — Если вы желаете знать, ваше сиятельство, — проговорил он, поднимая глаза, — у меня есть жена и дети. Двое из детей живы, четверых похоронил… Была еще у меня внучка, ваше сиятельство, славная девочка, радость всей моей жизни…
И вдруг старик заплакал.
— Бога ради, Браун, что с вами? — вскричала пораженная молодая девушка. — Нет, нет, останьтесь! — продолжала она, когда старик, видимо встревоженный невольно нарушенным им этикетом, хотел удалиться. — Я желаю знать, что так глубоко огорчает вас.
— Вот уже три недели, как мы похоронили нашего ребенка, — произнес он дрожащими губами, стараясь принять снова почтительный вид. Гизела побледнела.
Правду сказал старик на террасе Лесного дома! Сердце ее как камень, она бесчувственна к людям, окружающим ее! Этот человек, который век свой являлся перед ней ежедневно в своей пестрой ливрее, не снял ее и в тот день, когда дорогое его сердцу существо лежало в гробу, как машина, исполняя свою ежедневную службу, в то время как сердце его разрывалось от горя!
Она подумала, что прислуга долгое время должна была носить глубокий траур по бабушке… Что дает право знатным людям ставить других людей в такое неестественное положение?.. С высоты своего холодного, изолированного величия они бросают бедному люду кусок хлеба и за это требуют полнейшего самоотречения от человека! И в эту-то жестокую игру барства играла и она до сих пор, — да еще почище других!
Со всей искренностью и чувством, каким обладало ее сердце, стала она утешать старика.
Но луч света, осветивший ее душу, потух.
В ушах ее раздавались мрачные обвинения старого солдата, и весь обратный путь она не переставала думать, с какой это потерянной, проклятой женщиной сравнивал ее старик? Разгадка была далеко-далеко от нее! Каким образом могла она применить эти слова к своей дорогой покойной бабушке, как можно ее высокое положение в свете назвать «пронырством»?
