Когда все ушли, Генрих взял Джаспера за руку.
– Дядя, будет ли доволен Оксфорд должностью высшего адмирала? Только вас и никого другого я сделаю граф-маршалом. Я скорее займу это место сам, чем отдам так много власти в другие руки.
– Не могу, Гарри. Я говорил тебе об этом раньше. Посмотри на меня, малыш. Мне пятьдесят четыре года. Я смертельно устал. Я не смогу нести на себе ношу по защите всех земель. Найди кого-нибудь помоложе.
Генрих еще сильнее сжал руку Джаспера.
– Умоляю тебя, дядя, не говори мне, что ты стар. Кто отважится любить меня сейчас, когда я король, как не ты и моя мать? Мне много не надо. Вас обоих достаточно, но я не могу обойтись без тебя.
– Я буду рядом с тобой столько, сколько отпущено мне Богом.
– О, дядя.
– Ты переутомлен, Гарри. Иди спать.
– Еще так много нужно сделать.
– Мертвый король ничего не сделает. Ступай в постель, Гарри.
Генрих позволил себя увести и успокоился, когда Джаспер отпустил оруженосцев и помог ему раздеться. Руки Джаспера были теплыми и сильными, и хотя он был почти седой, Генрих был спокоен, так как спина его дяди была по-прежнему прямой, а кожа на лице и на шее выглядела твердой.
Он проживет еще много лет, – думал король, – но я не должен нагружать его обязанностями, чтобы облегчить себе жизнь, как бы ни насущны были мои потребности. Я не должен убить его излишней работой. Есть другие, которые будут работать ради корысти или из-за страха. Он один любит меня ради моего блага даже тогда, когда боится меня.
Джаспер наклонился над ним и поцеловал.
– Спи, малыш. Наступит завтрашний день для выполнения задуманного тобой. И таких дней будет множество.
Это было достаточно верно сказано, но каждый завтрашний день, так же как и вчерашний, был заполнен работой. Со дня смерти Эдварда королевство подверглось таким большим потрясениям, что все дела продвигались с трудом. Генрих на ходу диктовал бумаги клеркам, до завтрака подписывал документы и работал до глубокой ночи после дневных речей и официальных приемов. Он также поставил свой бедный совет на грань истощения, не щадя ни их, ни себя. Тем не менее он нашел время пройти рядом с носилками, которые нес Котени, так как Эдварда нельзя было оставлять и он просил везти его, когда носилки, по мнению Генриха, передвигались слишком медленно. С помощью шуток ему удавалось сделать так, чтобы многое из работы совета не воспринималось слишком серьезно. Но это были только его шутки. Такое отношение к работе не могли себе позволить ни Джаспер, ни Нед Пойнингс, другие же слишком боялись его, чтобы обмениваться с ним шутками, хотя и любили его. Каждый день был напряженнее и в большей степени навевающим тоску, чем предыдущий.
Сегодняшний день будет другим, думал Генрих. Сегодня они приедут в Сан-Албано и там, наконец, он увидит мать. Солнце было уже на полпути к закату, когда Генрих, натянув вожжи, вдруг почувствовал дрожь то ли от предчувствия, то ли от страха. А что если Маргрит стала не такой, какой он ее помнит? Может ли женщина быть такой красивой? Такой хорошей? Прошло четырнадцать лет с тех пор, как они видели друг друга. Сейчас в глазах людей он видел то, чего бы не хотел видеть. Они тоже сознавали это. Джаспер иногда побаивался его. Неужели его мать тоже испугается?
Генрих намеревался вначале зайти в свою комнату, смыть с себя дорожную пыль, надеть свежую одежду, чтобы мать могла гордиться им. Слуге, который открыл ему дверь, он бросил резко:
– Где леди Маргрит?
Когда вместо ответа слуга сначала поклонился ему, он готов был разорвать его от нетерпения.
– Она в зале, – сказали ему.
Не в силах больше выдерживать медлительность слуг, он сам распахнул дверь в зал. Она была там. Два шага он сделал еще с чувством достоинства, остальные пробежал, отбросив в сторону всякое достоинство, мимо великолепных мантий, упал на колени и зарылся головой в платье Маргрит прежде, чем она успела встать. Он ничего не говорил, а она лишь гладила его светлые волосы. Его шапка упала от неистовства чувств, а она повторяла его имя снова и снова, как будто это давало ей ощущение реальности момента встречи. Это было чудесно, это был рай. Рыдания потрясли его.
– Генрих, – сказала Маргрит, – мы здесь не одни.
Он оцепенел, как будто она ударила его, и Маргрит склонилась еще ниже над ним.
– Мой дорогой, любовь моя, мне все равно, но позже, не сейчас.
Реальную встречу теперь нельзя было больше откладывать. Генрих поднял голову, и их глаза встретились.
Разве может не плакать сын от радости, приветствуя мать, по которой он тосковал четырнадцать лет? Ресницы его были влажные, но губы смеялись. В глазах матери его была только радость и страстная любовь. Если и было в ее душе что-то другое, то в этот момент оно исчезло.
– Ты слишком худой и слишком уставший, но ты счастлив?
– О да, я счастлив.
– Твоя слава опережает тебя. Ты молодец, мой Генрих.
– Когда моя мать думала, что ее единственный цыпленок небезупречен?
Наступила очередь Маргрит рассмеяться.
– Я никогда так не думала. – Затем она пришла в себя, окинув его лицо испытующим взглядом. – Ты сейчас не идеален, хотя уже прошел через чистилище.
Господи, – молилась она про себя, – не дай мне отправить его в ад моим стремлением к нему.
– Отошли своих женщин, мама, – попросил Генрих, – мне так много надо тебе сказать.
Маргрит прикрыла рукой рот Генриха, а в глазах ее было предостережение.
– Это не мои женщины, мой любимый. Королева пришла сюда вместе с дочерью, чтобы приветствовать тебя, – она еще сильнее прижала руку, когда увидела выражение лица Генриха. – Я уверена, что королева Элизабет простит меня за то, что ты приветствовал меня первой. Ей понятна сыновняя привязанность. Она сама с нетерпением ждет встречи со своим сыном Дорсетом.
Глаза Маргрит все еще выражали предостережение и, хотя Генрих вспыхнул как огонь, а затем побледнел как алебастр, он промолчал. Он поцеловал обе руки Маргрит, лежавшие поверх его рук на подоле, надел шапку и встал на ноги. Ему следовало бы это знать. Слуга пытался сказать ему об этом, да и сам он мог догадаться, судя по великолепию одеяний. Дамы Маргрит всегда одевались скромно, как и она сама. Да, действительно, сегодня все они были одеты в зелено-белые цвета, но он прошел мимо радуги, а не мимо клумбы с лилиями. Маргрит тоже встала. Теперь со слезами на глазах она была готова поклониться ему до земли и поцеловать руку короля. Генрих остановил ее.
– Нет! Ты не будешь кланяться мне.
– Неужели ты лишишь меня права, которое имеет любая другая англичанка, сир? – спросила Маргрит игриво, но все еще с предостережением в глазах.
